Друзья, пора признаться: дети — это отвратительно страшно.
Страшно всегда. Страшно навсегда. Страшно ещё до рождения и очень часто страшно даже во сне.
И вот ведь какая штука — даже если детей не хочется, тоже — страшно. Сами знаете почему.
Со мной именно так и произошло.
Встречая подругу, которая заливисто рассказывала о счастье иметь двоих, я превращалась в соляной столб. Соляной столб не кивал, не спорил, но продолжал расти. С каждым словом он тихо клялся никогда их не иметь.
А потом в тридцать случилась первая беременность. Сразу после выхода из кабинета врача новость отправилась виновнику торжества.
— Рассосётся, — сказал он и закурил.
Не рассосалось. Крепло и мужало, и заявило о себе как сын.
— На тебе! — кричал токсикоз и пихал пол лимона в день.
— Худая! — кричали подруги, пугая скелет.
— Толстая! — брызгали слюной врачи месяца три спустя.
— Получай! — кричало внутри ногами под рёбра.
— Не видим! — вопили мужчины, проходящие мимо.
— Изменил, — тихо признался муж, и был тихий развод.
Моей беременности было три с половиной месяца, когда врач, который делал УЗИ, очень устало сказал:
— Ольга Николаевна, кажется, вижу проблему.
Проблема подтвердилась. Паника лилась по шее уже горячей рекой. Дети — это лотерея, — глупо крутилось в голове. В моём билетике кто-то свыше написал номер не до конца. Так бывает. И это очень серьёзно.
— Делай аборт! — заявили врачи, — В Америке с этим не рожает никто.
Так, стоп. Слишком много страхов. Каша какая-то.
Туман. Туманище. Бред.
В жопу Америку. В жопу.
Мой сын будет жить, — написала я в тот день в своём дневнике. Надпись заняла весь лист.
И тут случилось невероятное, отступило всё. Высохли слёзы, голова отпустила обиды.
Мягко и уверенно женщина внутри меня протянула ладонь. Выйди. Ты сможешь. Я знаю твоё настоящее имя. Выйди, тебя зовут Мама. Вместе мы сможем.
Путь Мамы был густ, вязок и долог. Трубки, катетеры, перья, шприцы, кровавые простыни, капельницы, операции на крошечных детских органах и плач, много невыносимого детского плача. Он сочился в каждой из нас, слонявшихся по коридорам Филатовской с ямами вместо глаз.
Мать внутри меня вела себя бесстыже. Она купила красную помаду и после не расставалась с ней уже никогда.
Красная помада стала её знаменем, оберегом, фетишем. Хирурги смотрели недоуменно, медсестры перешёптывались.
Два года, проведённые в больницах. Руки врачей, которые готова целовать, пока дышу. Новые встречи. Новые друзья. Новая жизнь. Новая я. Мой сын. Уже второклассник. Мой свет. Моя гордость.
Десятки книг по воспитанию. Страх поднять на него руку, разрушить доверие.
Страх стать ему чужой. Страх, что он упадёт, обожжется, заболеет.
Это, друзья мои, — ничто.
Наше родительское дело — бояться. Бояться корректно, тактично, ответственно, принимая в себе эти чувства. Прощая себя. Любя. Лелея.
Всё, что нам нужно по-настоящему — принять ладонь внутреннего Родителя. Родителя, который верит только себе. Родителя, который будет сильным вопреки.
И единственный страх, который должен по-настоящему беспокоить — проигнорировать эту ладонь.
Есть опасность, что после этого она превратится в кулак и этот кулак будет в Вас жить.
Знаете, на этой строчке я уже плачу, а внутренняя Мать гладит меня по голове, щурит смешливые глаза и спрашивает:
— Только не говори, что мы сегодня никуда не пойдём. Кстати, ты взяла с собой красную помаду?