Матери-не героини

ФОТОГРАФИЯ: ALICJA BRODOWICZ

Следующая дверь на стук не отзывается, потом коридор резко сворачивает направо, образуя то ли кухню, то ли что – громадное помещение, в четыре окна летит снег, на четырех столах громоздятся чашки и блюдца, четыре страшные плиты в ранах облупленной эмали таращат газовые горелки. В раковине с какой-то целью замочены бутылки из-под колы и минеральной воды, на ближайшем подоконнике – кефир в граненом стакане, треснутая пепельница-рыба и пачка сигарет. Ява золотая, красная. Женщина в махровом халате и газовой косынке с искрой помешивает что-то дьявольское в мятой алюминиевой кастрюле. Пахнет кисло, будто бы еще не приготовленная еда уже испортилась.

— К кому? – спрашивает женщина без интереса, переступая тонкими ногами с петлями синих вен.

— Симакову бы мне, — говорю.

— С проститутками не знаюсь, — женщина задирает нос и особо рьяно двигает ложкой, отчего кислый запах нападает и чуть не сбивает с ног.

Вообще мы договорились встретиться у памятника Чапаеву, описали друг друга: синяя куртка, желтый берет – это я; черное пальто, черные волосы – это Симакова. В назначенное время она не пришла, и я стала себя винить в том, что неправильно идентифицировала цвет берета, ведь какой он желтый, на самом деле — светло-коричневый. Еще минут пять потоптавшись, сверилась с адресом и пошла к Симаковой сама. В конце концов, целью визита и было посещение ее жилища, беседа в интерьере с хозяйкой.

Дом Симаковой очень старый, памятник, должно быть, архитектуры регионального значения, около подъезда латунная табличка, что вот здесь в 1918 году собирались большевики и выступал Владимир Ульянов-Ленин. Симакову, кстати, зовут – Лена, но при знакомстве она просит называть ее по фамилии. «Что такое – Лена? – говорит она, — Лена да Лена, это все кругом будут Лены, а Симакова – только я». Я молчу о том, что знакома как минимум с еще одной Симаковой, чтобы не разжигать, зачем.

Нахожу ее в пятой, что ли, по счету комнате, причем из четвертой страшно лает собака, а третья открыла дверь, выплеснув лужицу электрического света и выставив детский пластмассовый горшок.

— По ногам как по проспекту, — недовольно произносит владелица горшка, девушка во всем розовом, и тут, наконец, находится Симакова. Без черного пальто я ее узнала все равно – по очень черным волосам вдоль лица и ниже пояса.

— Привет, — хрипит она, — горло вот у меня. Разболелось. С кровати не встаю. Ты, это, типа прости, что я тебя не встретила. Но куда мне. С горлом.

— А ты бы меньше в него заливала, в свое горло, — подает не слишком оригинальную реплику розовая девушка.

Симакова натурально плюет в девушкином направлении и тянет меня за руку. Ее пальцы холодные. По пути в комнату преодолеваем остров разобранного пола: под снятыми досками виднелись массивные бревна перекрытий и торчит какой-то мох. Или пакля. Или ватин.

В комнате пасмурно. Два высоких окна не впускают вдоволь солнца, потому что до половины замазаны белым, как в уборной поликлиники на первом этаже.

— Это не я, — комментирует Симакова, — это мать придумала. Я с Ладкой в инфекционной лежала, с сальмонеллезом, а она тут рисовала на стеклах. Сука.

Назвала Ладой. Модное было имя, на имена всегда есть мода, поэтому следующего ребенка Симакова назвала – Никитой. Никита родился в июле, а в августе мать Симаковой тоже родила мальчика – Сашу (немодное имя). Отцом обеих малышей являлся муж Симаковой – Усман, в настоящее время отбывающий наказание в одной из колоний Мордовии.

Симакова щелкает кнопкой, электрический чайник гудит, как паровоз. Вокруг нехорошо: тот самый диван, старый письменный стол, двухстворчатый шкаф с незакрывающимися дверцами, книжные полки, забитые мусором разного рода. На куске коврового покрытия сидят трое ребят, девочка лет шести и два мальчика помладше. В колготках и трикотажных толстовках, на каждой толстовке – по английскому флагу. Никаких игрушек перед ними, но у девочки – планшет, на котором она кидается цветными шариками.

— Гуманитарная помощь, — говорит Симакова, подмигивая.

И сдвоенные упаковки йогурта – гуманитарная помощь, и картонки с соком – привет от благотворителей, и конфетные распатроненные кульки, и детская кроватка на миниатюрных колесиках, где спит еще одна маленькая девочка – тоже.

Еще одну маленькую девочку зовут Светой (немодное имя).

— Ты будешь смеяться, — говорит Симакова, — но эта дура ездила же к нему на свидание. Там родственникам комнату выделяют, что ли. Съездила вот. Привезла вот. Добыла вот. Добытчица.

Об этом Симакова тоже рассказывала: как все произошло. В один вечер полтора года назад мать не пришла домой, но это было как раз нормально. И на второй вечер не пришла, и почти неделю, Симакова точно не помнит, но порядочное количество времени где-то обреталась, а ей тут крутись со всеми детьми, хоть они посещают, конечно, дошкольные образовательные учреждения, только у Сашки что-то со слухом, невропатолог говорил, да и Светка мелкая еще.

— Я думаю, — говорит Симакова, — все у него с этим слухом хорошо. Ленивый он просто. Да и глупый.

Симакова смотрит на своего сильно младшего брата без большой любви, но сажает к себе на колени и подбрасывает в ритме «по кочкам, по кочкам». Так вот, мать ее вернулась из, оказывается, Мордовии, где вдруг навещала сидельца Усмана и привезла в щедром чреве девочку Свету, а через три месяца после ее рождения взяла и умерла.

— Возьми да помри, — подтверждает Симакова, — потому что мне без неприятностей как без пряников.

Ну, вообще она вместо «неприятностей» говорит другое слово, непечатное. Девочка Света не спит, крутится, встает в кроватке, и Симакова кричит ей, чтобы спала, спала, а то опять будет хныкать целый вечер, а у нее – планы. У Симаковой – свидание.

— Первый раз за год, — делится она. – Познакомилась с одним там, на почте. Я детские получаю на почте, не верю я в эти ваши банковские карты, хоть у меня есть, для благотворительных пожертвований. Дали мне в соцзащите.

Идет на свидание. Дети останутся с соседкой, Симакова не ехидна какая, чтобы одних. Ничего, они смирные, у Симаковой не забалуешь. Включить им телек, у соседки есть канал с мультфильмами, так не слышно и не видно. Правда, готовит она скверно – в борщ кладет макароны, вот где это видано?

Симакова не просит помощи, не просит денег, во всех списках социально незащищенных граждан она значится, она и дети. Опеку над Сашей и Светой она оформила, все лучше, чем в детском доме, Симакова знает, она с 8 до 10 лет обитала в интернате, потом мать освободилась и забрала ее. Ничего, живут. В этом году чего-то там перепутали и досрочно дали Ладке к школе рюкзак со всем содержимым – Симакова тычет рукой в угол, где действительно валяется нежно-лимонный ранец с русалками или феями. Симакова не хочет денег, она хочет говорить, понимания и чтобы все было по-честному. Вот как с матерью вышло – всю жизнь прожила как крыса, и умерла как крыса – одна, в больнице, и, кажется, ей было больно. Симакова морщится. Нет, не жалко. Она ведь не пожалела Симакову, когда дважды уводила ее мужа, Усмана?

— За что он сел, так за разбой, — просто говорит Симакова, — как обычно, ты комнату лучше не фоткай, здесь некрасиво, я тебе так детские фотки дам, у нас полно – и из цирка, и с благотворительного концерта… еще их вывозили в парк летом, там очень яркие цвета.

Рассказывает бегло, как училась на повара-кондитера, как получила диплом, работала в кулинарии на Авроре, хорошая профессия – делать торты и пирожные, она ее не забывает, может, откроет свое производство и на дому. Усман всегда хвалил ее «птифуры», она и «мадлены» умеет, как у этого, как его? Писатель.

— Пруст, — говорю я. От чая отказываюсь, выхожу в блеклый полдень. Иду себе, мимо едут трамваи со странными номерами – 14-й, или вообще нелепость – 38-й, таких трамваев не бывает в Самаре. Вспоминаю старуху со ртом-щелью, невиданные просторы коммуналки, четыре газовые плиты в ряд и Симакову, мать двоих своих и названную мать двоих не-чужих детей.

Это все, в принципе, похоже на начало неизвестно какого романа о любви, или даже детектива, где никто никого вроде бы и не убил, но все умерли в хрустальном порядке, начиная с главной отрицательной героини и заканчивая дворецким. Но откуда у Симаковой дворецкий, думаю я и нашариваю в кармане бумажку с номером банковской карты, в которую она не верит.