О событиях прошлого принято спорить, высказывать свое мнение, искать историческую правду. Однако есть события, за которыми стоит слишком много боли, страданий, страха. Расставаний, надежд, предательств, веры. За ними человеческие жизни и смерти. Подвиги. Потери. Наверное, о таких событиях неуместно рассуждать. О них важно помнить. Беречь чувства их переживших. И дать им слово. Кто-то из бабушек и дедушек не в силах говорить о о Великой Отечественной войне, кто-то охотно делится воспоминаниями. А мы хотим поделиться с вами. Сегодняшний текст — о войне, о детстве, о человечности. О ребенке, которому слишком рано пришлось выучить слова «живой» и «мертвый» на иностранном языке.
«Началась война, и нас в сельской станичной школе стали спешно учить немецкому. Учителя какого-то выписали с райцентра, доходяга был, на вешалку похож. Это потом мы уже поняли, что он и сам не особо знал немецкий, а тогда в рот заглядывали, внимали, удивлялись, как шпрехает по-ихнему».
Бабушка делает последний глоток уже остывшего чая и, сметая в ладонь крошки со стола, одним махом отправляет их в рот – чрезмерная бережливость детей войны, вызывающая усмешку у наблюдателя.
Это — бабушка мужа, поэтому я слушаю ее истории уже в сознательном возрасте, больше анализируя, чем сочувствуя. Будь она моей бабушкой, я была бы по-другому воспитана. Доброта, жалость, твердость характера, ответственность были бы у меня в крови, а такой смертный грех как чревоугодие не грозил бы мне вечными муками в геенне огненной.
Мне захотелось пересказать часть ее воспоминаний о военном времени, в которых, как это ни странно, нет ненависти ни к войне, ни к людям, которые вторглись в ее жизнь, может изменив ее, а может наоборот, стабилизировав.
Немцы вошли в станицу в июне 1943-го. Так как дом семьи Усиковых был самым большим в станице, немцы устроили в нем штаб. Бабушкину мать с четырьмя детьми, самой старшей из которых была десятилетняя Нина – для удобства буду называть бабушку по имени – сместили в хозпостройки, непригодные для проживания. Отец был на фронте с самого начала войны и вестей о нем не было. На его месте теперь спал немецкий офицер, а на постели Нины – немецкая овчарка. В обязанности Нины и ее матери входило кормить и обстирывать все поголовье немецкого штаба, а в обязанности младших – не мешаться под ногами немецких офицеров.
«Они не лютовали, нет, даже шоколадом малых угощали. У ихнего руководства мечта такая была – завоевать нас, а сами немцы просто боялись руководства. У них тоже не было выбора, как и у нас. Был один офицер в нашем доме, прознал, что я немецкий чуть-чуть понимаю, пытался со мной разговаривать. Понимала, правда, я только отдельные слова, а сама говорить совсем не могла. Может учитель у нас такой был непрофессиональный, а может мы, деревенские скудоумные дети, не умели освоить новой науки.
Офицер показывал фотокарточку своей семьи. На меня произвели впечатление девочки в чепчиках и в кружавчиках. Я никогда не видела ни кукол таких, ни картинок в книгах. Мать девочек была не в хусточке (платке), а с прической, удивительно. Я понимала, что они его ждут дома, и мне было их жаль. Мы тоже своего папу ждали. Как будто прочитав мои мысли, офицер, как же его звали… пусть будет Ганс, хотя он был на «К», так вот этот Ганс…, вспомнила, Клод, спрашивает меня: «Во ист дайне фатер?» Где твой папа, значит. А я вопрос-то поняла, но не знаю, как сказать по-немецки, что у него тоже мечта, отвоевать нашу страну и вернуться домой, как и у тебя, милый Клод, только ему еще хуже чем тебе, у него нет такой красивой шинели, такой красивой собаки, фотокарточки жены с четырьмя детьми, шоколада в ежедневном стабильном пайке. А может и жизни в нем уже нет.
«Дер фатер унд ди мутер поехали на хутор», — смеюсь я, он тоже смеется в ответ белозубой улыбкой.
"Lebende (живой)?"
Я пожала плечами. Тогда он полез в карман, достал катушку белых ниток и показывает, если нитка покраснеет, значит tote, а пока нитки белые – lebende. Я спрятала нитки в коробочку и каждый день заглядывала в нее. Белые. Значит живой!
Ужасы войны нам не казались столь уж ужасными, немцы не казались нам столь уж врагами. Работы было много, мы трудились в полях и на подворье как муравьи, особо некогда было бояться. Когда почтальон проходил мимо нашего двора, мы даже радовались, потому как он редко с добрыми вестями приходил. То в одном дворе бабы завоют, после визита почтальона, то в другом.
Наши пришли в ноябре и погнали немцев из станицы. Немцы уходили спешно, бросали даже личные вещи. Когда наш дом освобождали, оставили нам плащ-палатки, мама нам на Рождество юбки поделала из них, спасибо немцам. Мы уже два дня как перебрались в дом, как ночью заявился мой Клод. Я у колодца утей сгоняла, а он шепотом позвал меня из-за сарая, трусился весь, бедняга. Попросил укрыть его. Я спрятала его в лёх (подвал такой земляной), носила ему два дня еду туда ночью, незаметно, и всей душой желала ему избежать смерти от рук наших. Через два дня он исчез. Ох, как меня ругала мама, когда я ей все рассказала. Сказала, что я поступила как враг народа. Я тогда рыдала, стыдно было быть врагом народа.
А весной пришел папа с войны, раненый, но живой. В первый же ужин мама рассказала ему о моем поступке «врага народа», я разревелась, а папа прижал меня к груди и прошептал: «Не реви, Нинка, ты поступила не как враг народа, ты поступила по-человечески. Ты спасла жизнь Клоду, а мне спас жизнь немецкий солдат. Если б не такие человеки на войне, вообще бы живого места на земле не осталось бы».
Учитель немецкого, который служил немцам переводчиком, исчез вместе с ними, может сделал выбор, а может, наоборот, выбора ему не оставили. Но уроков немецкого больше у нас не было. Все, что я знаю по-немецки это «Дер фатер унд ди мутер поехали на хутор», — смеется бабушка Нина, а потом улыбка резко сходит с ее лица, — а еще знаю «живой» и «мертвый».