Лирический, ностальгический рассказ Олега Батлука о девочках и мальчиках, стихах, романтике и не только. О любви и юности.
До 9 класса я учился в обычной советской средней школе.
«Средняя» школа — довольно точное наименование для этой организации. Наша так вообще была ниже среднего. При том, что учителя там подобрались замечательные, но даже они не смогли выкорчевать те вековые пни, которые сидели перед ними за партами. Для работы с учащимися нашего микрорайона требовался не педагогический дар, а дар экзорцизма.
В этом микрорайоне жили такие граждане, как будто он находился за 101-ым километром. А школа выглядела так, словно это была школа при Бутырке. Кстати, и это уже не шутки, много наших выпускников действительно благополучно пересели со школьных парт на нары.
Вот в такой плавильный котел попал я — очкастый ребенок из интеллигентной семьи.
Я полностью соответствовал тому клише, которое в то время маркировалось страшным словом «ботаник». Это был социальный приговор. «Онанист» — и то звучало благороднее.
Звезды сходились таким образом, что меня уже в начальных классах должны были забить линейками до смерти и закопать в горшке с геранью. От верной гибели меня спасло лишь то обстоятельство, что я искренне восхищался хулиганами и двоечниками, всеми этими учениками в законе, и тянулся к ним всем своим израненным беллетристикой существом. Я положил к постаменту их памятника, воздвигнутому мной на центральной площади своей души, единственное, что у меня было ценного в жизни на тот момент — свои знания.
Я давал им списывать. Причем часто — проактивно. Я даже настаивал и убеждал их списать у меня. Бывало, сидит такой хулиган вальяжно за десять минут до конца контрольной, а я ему подсовываю тетрадочку — на, на, спиши. А он отвечает гордо так, по-барски: да лана, пусть банан вкатят, мне-то че. Я завороженно смотрел на этого небожителя, тихо повторял, тренируясь, политкорректными до оскомины губами «мне-то че», и уговаривал хулигана не губить свою молодость. Обычно хулиган снисходил и в последний момент спасал свою жизнь с помощью моей тетрадки.
Кроме того, я все-таки занимался каким-никаким спортом, что отчасти делало меня в глазах шпаны похожим на человека. Правда, это был не бокс, самбо или хоккей, которыми занимались они, а конькобежный спорт. Ну, хотя бы не стоклеточные шашки, и на том спасибо. Наши школьные бандюганчики снисходительно говорили про меня: да, Батлук там тоже чем-то занимается, жопой кверху по кругу ездит.
Так что меня не били, так как из разбитой или сотрясенной головы не очень удобно выуживать трофейные знания.
Девочки у нас в школе не многим уступали мальчикам. Это был типаж атаманши из мультфильма про Бременских музыкантов — говорят, мы бяки-буки, вот это вот. Наши девочки не вышивали, не пекли, не рисовали — они дрались. Эти драки — до сих пор самые эротичные воспоминания в моей жизни.
Каков шанс, что ботаник с томиком Есенина у изголовья НЕ влюбится до смерти в оторву с револьвером под подушкой?
Это горе-радость случилось со мной в 8 классе (по шкале десятилетки). Она была высокая, стройная и с непростительно красивыми ногами. Про ноги одноклассница знала и усугубляла мини юбками.
Мы встречались несколько месяцев. «Встречались» в буквальном старорусском смысле этого слова — сходились вместе в одной точке в пространстве. Мы встречались в самых романтичных местах нашего микрорайона: у трансформаторной будки, у булочной и на пустыре, где впоследствии широко раскинулся всем своим космическим хламом Черкизовский рынок. Мы ни разу не появлялись в ее дворе: она не хотела выносить наши чувства на суд толпы. Так она однажды сказала.
Я безостановочно читал возлюбленной стихи. «Не из школьной программы» — шептал я ей на ушко так, как будто предлагал хлебнуть портвейн из горла.
Вечерами, под луну и звезды, одноклассница страстно выдыхала в меня «кайф, давай ещё разок» — и мы шли на ещё один круг по пустырю, и я повторно фонтанировал Есениным, Пушкиным, Блоком.
Моя возлюбленная часто подолгу смотрела вдаль после Есенина, прикладывала руку к глазам после Пушкина, тяжело вздыхала после Блока. Она была глубокая, тонко чувствующая, ранимая натура, далёкая от быта и пошлости жизни. По моему мнению.
Наши отношения были невиннее утренника в детском саду. В то время, как товарищ Брежнев и товарищ Хонеккер целовались друг с другом с языком по телевизору, мы с ней на прощание пожимали друг другу руки.
После наших свиданий (технически же их можно так называть?) я возвращался домой с больной шеей. Шея болела от того, что в процессе нарезания кругов по району я сворачивал ее до хруста, чтобы тайком полюбоваться красивыми ногами своей спутницы. Каждый раз она неизменно приходила на наши встречи в отчаянных мини юбках и на каблуках. Это был наш местный дресс-код для пустыря. Однажды я битый час выковыривал туфельку свой Золушки из расщелины в бетонных плитах.
Я не мог отвести взгляда от ее ножек и ненавидел себя за это. Мне казалось, что подобным неслыханным развратом я предаю наше высокое чувство. Мне чудилось, будто Пушкин, которого я декламировал, подсвечивая ее ноги огромными фарами глаз в полумраке, осуждающе смотрит на меня из глубины веков (как же я был наивен; уж кто-то, а этот кудрявый распутник точно бы не осудил). Ноги моей одноклассницы прописались в моем подсознании. Ноги моей одноклассницы приходили в мои сны без самой одноклассницы, вдвоём, высокие, стройные, спортивные, манящие. Они синхронно наклонялись ко мне и шептали каждая что-то своё на оба уха. Ноги. Со мной разговаривали женские ноги.
Если я так переживал по поводу своего тихого и милого вуайеризма, что уж говорить о более радикальных вещах, о поцелуях, например.
Я не мог оскорбить свою возлюбленную, глубокую, тонко чувствующую, ранимую поэтическую натуру таким непотребством, как поцелуй. Я был уверен, что это разрушит высокий контекст наших отношений, ту ажурную паутинку чувств, которую мы сплели вдвоём посреди пролетарского разврата.
Через три месяца после того, как мы начали встречаться, она забеременела.
Я рос очень мнительным юнцом, но даже я со всей своей мнительностью понимал, что от стихов забеременеть невозможно. Даже от очень хороших. У меня, правда, оставались кое какие сомнения насчёт рукопожатий…
Когда о ее беременности стало известно, в школе начался карибский кризис. Беременность в 8 классе даже сейчас, в эпоху Дома-2, когда все ящики Пандоры давно стоят открытыми, не очень рядовое событие. А тогда, в СССР, на ушах стояла вся педагогическая и ученическая общественность.
Про то, что наш роман был романом в письмах, знали только мы с одноклассницей. Остальные же наблюдали со стороны и видели то, что видели: двое ходят по вечерам на пустырь.
Классная руководительница однажды попросила меня задержаться после уроков. В тот день у неё было особенно красное лицо.
Она долго пыталась начать, кашляя и сморкаясь, сморкаясь и кашляя. Наконец, учительница сказала, что когда она просила меня подтянуть эту одноклассницу по русскому языку (а она просила подтянуть ее по русскому языку), то имела в виду не это.
Я поклялся на учебнике по истории КПСС, что это не я. Для убедительности я добавил, мол, как вы могли подумать такое, я же член совета дружины. В то время слово «член», как и слово «встречаться», ещё не обросли столькими смыслами, поэтому никакого подтекста в моих словах не было. Педагог поверила мне на слово.
Вслед за мной она приняла ещё несколько человек из нашего класса. Это были девочки — подружки моей зазнобы. После этого официальная школа от меня отстала. Подружки рассказали классной то, что было всем давно известно в их закрытой тусовке, как бы мы сейчас сказали. И что меня абсолютно и безоговорочно реабилитировало.
Оказалось, что моя возлюбленная встречалась (уже во всех современных смыслах этого слова) с мальчиком старше себя. Я бы сказал, «параллельно со мной», если бы в этой фразе был хоть какой-то смысл.
После наших с ней вечерних прогулок вокруг трансформаторной будки, перед булочной и — какое особое коварство! — на пустыре, уже ночью одноклассница возвращалась в свой двор, где ее ждал мальчик старше себя. Именно поэтому мы никогда не появлялись в том растреклятом дворе. Сейчас я понимаю, что тогда она таким образом спасала меня, моя красавица. «Мальчик старше себя» был боксером. Если бы он увидел меня с ней, ходить мне всю оставшуюся жизнь с носом вовнутрь.
Понятно, что официальная школа о деталях этого дела не распространялась. При этом моя избранница также держала свои шашни с боксёром втайне: кроме пары подружек, о них двоих никто не знал. Поэтому для всей остальной неофициальной школы я по-прежнему оставался единственным подозреваемым — тем человеком, с которым будущая мать ходила по вечерам на пустырь.
Это имело для меня двоякие последствия.
Во-первых, мои акции, восемь лет лежавшие пластом на дворовой фондовой бирже, взлетели до небес. Для местной шпаны я уже был не тем Батлуком, который ездит по кругу попой кверху, а «тем самым» Батлуком. Быть «тем самым» — это первый стакан портвейна тебе, первая сигарета из пачки Marlboro тебе, первая кассета с нехорошим фильмом, попавшая во двор, тебе, да ещё и со сладкими, как мёд, словами «хотя чего ты там не видел». После ряженки, пачки гематогена на ночь и диафильмов от Союзмультфильма для меня все это стало полётом в космос.
Во-вторых, все девочки школы и двора, а в моем случае это равнялось всем девочкам мира, до того случая смотревшие на меня как на Малыша, начали смотреть на меня как на Карлсона, мужчину в самом рассвете сил. Они вдруг поняли, что у меня тоже есть пропеллер.
Одноклассница родила, с тем боксёром они потом поженились.
Я какое-то время ещё купался в лучах незаслуженной славы, но очень скоро наступили старшие классы, и нас всех унесло гормональной волной. Моя история утонула в море похожих.
Для себя тогда я вынес два урока, помудрев не по годам.
Я кое что понял о мужчинах. И кое что понял о женщинах.
О мужчинах, на своём примере, я понял следующее: они часто верят в то, что влюблены в тонкую поэтическую натуру, хотя на самом деле они влюблены в красивые ноги в мини.
О женщинах, на ее примере, я понял вот это: в женском меню есть мужчины для тела и мужчины для души. Прекрасно, когда это совпадает в одном человеке. Но довольно часто, к сожалению, это не совпадает в одном человеке.
И тогда за стихами они идут с очкариком на пустырь, а за ночью она идут с боксёром в ночь.