Автор: София Саранцева
Дом был большой и очень старый, со скрипучими широкими половицами, передней комнатой в четыре окна (наша старшая дочь сразу стала звать ее горницей) размером со всю нашу городскую квартиру и большим запущенным садом, над которым кружились ласточки. Сад оканчивался калиткой, за которой, всего в нескольких метрах, стоял стеной сосновый бор. Про дом этот все наши деревенские соседи единодушно твердили, что хоть и строен он был лет сто назад, но зато из старого леса да крепким хозяином. Так при советской власти уже не строили и он, мол, еще всех нас переживет. Это было похоже на правду: огромные бревна выглядели очень внушительно и, несмотря на весьма почтенный возраст, дом стоял прямо и величаво, сильно выделяясь на фоне покосившихся и вросших в землю соседей.
Вот в этот-то дом и въехали мы в начале июня с кучей вещей и большими планами по оздоровлению наших слабеньких городских детишек. Их у нас трое. Старшая — семилетняя Маша, фантазерка и вечный двигатель. Именно благодаря ей нашим детям незнакомы понятия «скучно», « надоело» или «нечего делать». Идеи из этой девочки бьют фонтаном, игры придумываются мгновенно и плавно переходят одна в другую. Затихает она лишь над книгой, да и то ненадолго: прочитанное сразу снабжается подробными иллюстрациями в альбоме, а потом ведь во все это надо поиграть, причем срочно. В эти игры вовлекаются все, вплоть до уставшего после трудового дня папы. Этим летом мы болели льюисовской Нарнией, поэтому из-за всех углов выглядывали короли, королевы, говорящие звери, а я назначалась то миссис Бобрихой, то говорящей лошадью. Зная по опыту, что спорить бесполезно, я лишь требовала, чтоб меня не заставляли строить плотины или носиться по саду с громким ржанием.
Пятилетний Петька был полной противоположностью сестры: вдумчивый, серьезный мужичок, он принимал все Машины затеи с неизменным интересом, но периодически пытался сбежать из ее сказок в свою «мужскую жизнь». Тогда последствия были еще хуже: мне приходилось зарывать выкопанные посреди дороги канавы, по которым плыли корабли вперемешку с дождевыми червями, стаскивать обратно в сарай хаотически разбросанные по саду кирпичи и выдергивать из стены вбитые в ряд гвозди. А Петька эдак по-мужски вытирал пот, шумно умывался во дворе и говорил совершенно папиным басом: » Ну что, поработали, теперь можно и пообедать». Вообще папа для него — непререкаемый авторитет, объект для подражания и тайного восторга.
Малышка Анечка — ей почти два — очаровательное существо с кругленькими щечками-булочками, задорными хвостиками и на редкость непреклонным характером. Если все происходит в согласии с ее желаниями, то Анечка — сама любезность и послушание, в ином случае маленькие бровки сурово сдвигаются, кулачки сжимаются, и даже строгий папа слегка теряется: это что у нас за капризка такая растет! В остальное время все зовут ее сладкой лялей, жалеют и балуют.
Но вот порядок наведен, все вымыто и разложено по местам. Папа уехал в город и мы остались одни. Сколько открытий ждало нас в эти первые «деревенские» дни! Настоящей пещерой Али-бабы оказались чердак и клеть, заваленные совершенно немыслимыми для меня вещами: настоящая деревянная люлька-корытце и вся такая воздушная резная прялка, и громадная махина ткацкого станка. Все было покрыто полувековым слоем пыли. Для моего одичавшего городского сознания это было какой-то чудесной машиной времени, и я не могла отделаться от ощущения, что не какие-то совсем чужие, а мои собственные деды-прадеды росли, жили и старилась в этом доме, среди вещей, сделанных заботливо и тщательно — для себя, для внуков и правнуков. Мы не поленились стащить с чердака и отмыть прялку и долго удивлялись ее изяществу и, в то же время, основательности. Самое интересное, что она к тому же была в совершенно рабочем состоянии, даже ремни не порвались.
Все эти открытия я делала между прочим, пробегая то с горшком, то с помойным ведром, то с вопящей мокрой Анечкой под мышкой — ей ужасно понравился в огороде кран для полива и она всеми правдами-неправдами пыталась улизнуть туда. И тогда начиналось счастье: можно налить воды на ноги, а потом долго топать и слушать, как здорово она хлюпает в размокших туфлях, а можно стянуть с себя какую-нибудь одежку и тут же постирать ее в подвернувшемся песочном ведерке или набрать в это же ведерко воды, а потом тихонечко подойти к заигравшемуся брату и с удовольствием «помыть» и его. Петька, мокрый с ног до головы, вопит от неожиданности и обиды, но дело сделано, я опять бегу разбираться, успокаивать, мирить, сушить.
Вечером, переделав все дела, я старалась улучить минутку — выйти взглянуть на лес, на заходящее солнце, которое заливало красавицы-сосны каким-то неземным, сказочным светом, и часто замирала, наслаждаясь легким полетом ласточек, прислушиваясь к писку птенцов, встречающих папу с мамой.
Деревенская ласточка – косатка — кажется крупнее своих ближайших родственников, береговой и городской ласточек, и даже стрижа, за счет длинных «косиц» на хвосте. Да и выглядит она гораздо красивее: ярким краплаком горит надклювье и зоб, под ними черное горлышко, на фоне которого особенно ярко сияют белая грудка и животик. Когда ласточки высаживаются рядком на проводах и переливчато «разговаривают», иногда потягиваясь и сводя крылышки за спиной или приводя в порядок перышки, то кажется что это светские кавалеры во фраках собрались на бал. Дом до нас пустовал несколько лет, и ласточки чувствовали себя здесь хозяевами: два гнезда лепились под крышей над парадных входом, а одно пристроилось на чердаке.
Лето стояло теплое, но не было выматывающей жары. Дети посвежели, у Петьки пропали его вечные синяки под глазами, а я радовалась и молила Бога, чтоб ничто не помешало нам прожить в деревне до самого конца лета. Тут стала поспевать земляника, и очень кстати пришелся бабушкин отпуск: мы со старшими детьми целыми днями пропадали в лесу, приходили к вечеру уставшие, но такие счастливые. Пока я ползала в высокой траве за земляникой, ребята мои успевали построить шалаш, съесть всю провизию в рюкзаке, заев ее земляникой, и набрать в карманы кучу интересных вещей, казавшихся настоящими сокровищами: прошлогодние желуди и похожие на лошадку или зайчика коряжки (мама, из этого выйдут такие поделки!), какие-то сиреневые цветы, внутри которых горошками перекатывались семена (это Анечке понравится!), просто листики разных растений (потом посмотрим в энциклопедии, как они называются!).
А на обратном пути мы обязательно ложились в траву на опушке и долго смотрели в небо: на плывущие над нами облака, на слегка покачивающиеся на ветру высокие макушки берез, слушали, как поют лесные птицы, угадывали их по голосам. Потом на поле собирали тысячелистник и ромашки, а еще большой букет полевых цветов для бабушки с Аней. Так что, отправившись с утра пораньше, домой приходили только часам к шести вечера, потом всей компанией шли за молоком на ферму, там обязательно заходили к новорожденным телятам, долго смотрели, как их кормят, как малыши толкают друг друга безрогими лбами, или шли на соседний двор поглядеть на смешных шустрых поросят. Поросята вели себя совсем как щенки: подбегали к загородке и приветливо виляли хвостиками-завитушками. Детям ужасно нравилась такая жизнь. Петька с гордостью сообщал папе:
— Я совсем деревенский стал! А Маша осторожно выведывала, нельзя ли в школу пойти в деревне и так ли необходимо возвращаться в город. Дни летели незаметно и очень быстро.
Однажды теплой июльской ночью я уже собиралась ложиться, обходя и укрывая спящих детей, как вдруг мое внимание привлекла непонятная возня под окном: ворчание собак, лай, какое-то чавканье и писк. Писк, казалось, шел из угла, и я обреченно подумала: мыши совсем обнаглели, придется, наверное, брать кошку… К мышам я отношусь, как большинство женщин, со смесью брезгливости и страха, поэтому про собачью возню под окнами сразу забыла. Спать расхотелось и я уселась думать, как бы мне приманить бездомную кошку, как-то замеченную детьми возле наших сараев.
А на следующий день приехал на выходные папа, машину поставил под окном, и только когда дети по очереди повисели у него на шее и немного улеглась первая радость встречи, мы заметили под ногами перья, какие-то куски как показалось сначала мусора и … растерзанных птенчиков. Отвлекать детей было поздно. Папа сходил за лопатой и закопал их у дороги вместе с остатками гнезда. Маша долго плакала, Петька супился, а мы ходили невеселые, гадая, была ли это кошка или оно упало от ночного ветра с дождем. Я ругала себя, что не выглянула ночью на улицу, когда услышала писк (пищали-то никакие не мыши!). Ведь собак можно было отогнать и спасти малышей, а папа убеждал , что все равно ничего бы я не сделала и птенцов не выходила — это же не цыплята какие-нибудь, а ласточки, они в неволе не живут. Эти слова , повторенные на разный манер, я еще много раз слышала в то лето.
Время шло, неприятное происшествие стало забываться.
Бабушка уехала, а в лесу стала поспевать черника. Днем я укладывала Анечку спать, оставляла Машу за няньку на случай внепланового пробуждения сестры, и пока одна спала, а другая с удовольствием рисовала в тишине, мы с Петькой шли в ближний лес за домом собирать чернику.
А с утра Анечка частенько тянула меня к пруду посмотреть на важного гусака и шествующих за ним дородных гусынь с гусятами . У малышки эта компания неизменно вызывала восторг. И вот как-то, наглядевшись в очередной раз на «Га-га-га», мы подходили к дому. Я уже взялась рукой за калитку, как вдруг взгляд упал на траву под окнами:
— О, нет! — там опять валялись остатки гнезда. Пустив дочку в песочницу, я пошла за лопатой — надо побыстрее закопать птенцов, пока ребята не увидели. Тихонько прикрыв за собой калитку, я стала внимательнее разглядывать, что же осталось от гнезда. Вот они, птенчики — один лежит на боку с вытянутыми лапками, рядом остатки другого малыша. А вот в сторонке еще двое — черно-серые комочки. Ветер пошевелил перышки и тут птенчик чуть приоткрыл глазки. Я осторожно взяла его в руку — маленькое, замершее от страха тельце. Живой! А вот еще один!
— Маша, Маша, скорей, надо накопать червяков, тут птенцы живые! Может, они давно лежат голодные, могут умереть!
Маруся ахнула и пару минут, раскрыв рот, глядела на мою находку, а потом вихрем полетела в огород.
— Петя-я-я! — раздался ее крик. А я пошла к соседям: не знаете, чем можно их кормить? Все пожимали плечами, кто-то посоветовал: цыплят совсем маленьких кормят пшеном, попробуй им кашку пшенную сварить. А кто-то явно не понимал, зачем я их подобрала. Добрейшая бабушка-соседка, постоянно угощавшая детей то первой клубничкой, то морковкой, сказала прямо :
— Да выброси ты их! Что-нибудь поклюют! Будешь еще возиться!
А другая соседка, с сочувствием глядя на меня, добавила:
— Гнезда часто падают. Птенцы подрастают, им тесно становится, толкаться начинают, вот и сваливают гнездо. Никто их и не подбирает. Недавно у нас на ферме упало, что тут поделаешь?
А я слушала и думала: ласточки, это же такое чудо, такая красота — и вот у меня в руках маленькие, но самые настоящие ласточки, даже не верится!
А об отношении к этому происшествию деревенских я потом долго думала и поняла очень простую вещь: ценится то, чего не хватает. У нас в городе заводят собак-кошек не для дела, а для души, носятся с ними, холят-лелеют, чуть ли не очеловечивают. В деревне все наоборот: там в цене люди, а животные знают свое место и свою службу: кошку заводят, чтоб мышей ловила, собаку — чтобы дом стерегла, с курами-свиньями и так все понятно и, к примеру, ту же собаку кормят раз в день хлебом и какими-нибудь остатками супа, совсем не переживая о балансе витаминов и минеральных веществ в ее рационе. Вспоминаю одну мою деревенскую знакомую, которая в ответ на рассказ о том, как дети выпросили у меня морскую свинку, долго пыталась понять, что же это за зверь, а потом, видимо, что-то для себя уяснив, посмотрела на меня с удивлением:
— Это ты сама в дом крысу принесла? Зачем?
А сейчас, глядя на моих найденышей, одна старушка сказала :
— Ты напои их сначала. Жара-то какая!
Птенцы по-прежнему сидели полуприкрыв глазки и ни в какую не желали раскрывать ротики. Пришлось просовывать ложку в клювик и так приоткрывать его, а Маша другой ложкой вливала в щелочку воду. Когда капля воды попадала птенчику в рот, он смешно вытягивал шейку и несколько раз покачивал головкой вверх-вниз, пока капелька прокатывалась по горлышку. Выглядело это очень забавно — как раскачивание пружинки. Потом таким же манером мы пропихивали червячков и пшенную кашу. Мне все казалось, что птенчики голодные и могут умереть в любую минуту, иначе что бы они сидели как неживые, поэтому мы с Машей кормили их каждые полчаса.
Ростом со среднего воробья, ласточата, как стали их звать дети, были похожи на эдаких птичьих подростков: они были покрыты перышками вперемешку с пухом, а крылышки-коротышки скорее напоминали воробьиные. Лишь желтые клювики да торчащий во все стороны пух выдавали в них малышей.
Через день один из птенчиков (его и нашли первым) начал оживать: он охотно позволял брать себя в кулак и с интересом крутил головкой, разглядывая все вокруг, и даже открывал огромный рот с желтой каемкой и смешным остреньким язычком, громко крича и требуя еды. Мы дружно решили, что ласточенок, освоившийся первым, старше. Он и ел лучше, быстро научившись заглатывать вертлявых червячков, за что и был прозван Обжоркой.
Второй же птенчик, тоже вскоре «оттаявший», был не так любознателен, на попытки погладить его отвечал легким поклевыванием, в отличие от ласкового Обжорки. Он совсем отказывался от каши, предпочитая червяков, да и то в количестве, значительно меньшем, чем его брат, оттого и был назван Малышом. Я даже частенько приглядывалась, дышит ли он, и периодически подкармливала птенца насильно, приговаривая:
— Ну, друг, если ты у нас и умрешь, то уж не от голода!
Ласточата все чаще пищали, а мы сразу бросались их кормить. Если учесть, что засыпали они вместе с нами, то есть часов в 11-12 ночи, а вставали с птицами в 5 утра, то измучилась я с ними порядочно. Это еще не считая регулярной копки червей! По моей просьбе бабушка попыталась узнать в зоомагазинах и зоопарке, чем же их кормить. В ответ я получила sms-ку с привычной фразой: ласточки в неволе не выживают, но кормить в общем-то можно фаршем. Я вздохнула с облегчением, но еще дня три мне снились червяки всех размеров и фасонов, расползающиеся из игрушечного ведерка.
На фарше птички стали расти на глазах: Обжорка всех радовал веселым любознательным нравом, а Малыш почти на глазах превращался в красивую птичку с черной блестящей спинкой, белой грудкой и гордым, почти орлиным взором, далеко оставив за собой маленького вертлявого Обжорку. При этом характер у него оставался прежним: он милостливо принимал еду, не давал себя гладить и частенько покусывал Обжорку, чтобы поменьше высовывался и не мешал дремать, уютно устроившись в гнезде.
Кстати, гнездышко мы им сделали из маленькой обувной коробки, выстлав ее ватой и травой, и были немало поражены, что птицы не гадили в своем домике, а при нужде пятились, смешно двигая хвостиками, и нащупав лапками край коробки, справляли свою нужду далеко за ее пределами. Пришлось поставить коробку в большой таз, что заодно было препятствием к побегу: неуемный Обжорка ночью частенько вываливался из гнезда. Услышав его отчаянный писк, я сползала с кровати и водворяла малыша на прежнее место рядом с братцем.
Интересно, что за хозяек птенчики признавали только меня и Машу. Поздно вечером, когда все птицы давно уже спали, наши неугомонные питомцы наконец затихали в своей коробке. Кто бы ни проходил мимо, они не шевелились, но стоило рядом оказаться кому-нибудь из «хозяек», как Обжорка просыпался и начинал попискивать, а за ним Летучка — и вот вам, пожалуйста, хочешь-не хочешь, а приходилось их кормить. Интересно, что по воскресеньям, когда мы почти на полдня уезжали в храм в соседнюю деревню, птенцы вели себя вполне прилично. Возвращаясь, мы находили их мирно дремлющими в своем травяном гнездышке.
Прошло дней десять. Мы все так же возились с ласточатами, кормили их, носили гулять в сад и много говорили о дальнейшей судьбе малышей — каково им будет приспосабливаться к вольной жизни без фарша и нашей защиты, и когда же их выпускать. Просили бабушку где-нибудь справиться об этом, но, получив в очередной раз ответ, что ласточки в неволе не выживают, махнули рукой и решили дождаться вылета «диких» ласточат из последнего, чердачного гнезда и тогда уже откуда-нибудь с дерева отправить в полет и своих.
Но все вышло совсем не так. Буквально на следующий день мы вынесли малышей на прогулку в сад и посадили на высокую стойку с поперечиной (стоек этих было две, они держали бельевые веревки). Ласточата сидели нахохлившись и синхронно провожали глазами пролетавших над ними птиц. Вдруг налетел небольшой ветерок и совершенно неожиданно Малыш вспорхнул со стойки. Не успели мы ахнуть, как он сделал неуверенный круг над садом и, смешно забив крылышками, сел на яблоню. Ветер усиливался. В этих краях он всегда налетает внезапно и предшествует дождю. Пришлось срочно бежать за лестницей и снимать висевшего уже вверх ногами, но крепко цеплявшегося за ветку «летуна». Обжорка испуганно следил за всеми этими манипуляциями из коробки и явно был рад возвращению братца, а тот после полета стал еще серьезнее, надменнее, часто вскакивал на край гнезда, шумно махал крыльями и еще больше поклевывал Обжорку . С этого первого полета Малыш был единодушно переименован в Летучку.
На следующий день, едва мы вышли на обычную прогулку и высадали птичек на ту же стойку погреться на солнышке, как Летучка почти сразу взмахнул крылышками и уверенно сделал круг над садом, потом еще один, круги становились все шире и, наконец, ласточенок исчез за домом. Онемев, мы следили за его полетом, ожидая приземления на траву или дерево — но нет, он улетел! Мы быстро сунули испуганного Обжорку в коробку, ринулись на улицу и увидели своего Летучку сидящим на проводах посреди сновавших взад-вперед больших ласточек. Узнать его было очень легко: малыш был поменьше, покруглее, и красного пятнышка вокруг клювика у него еще не было. Я начала, подняв руки, манить беглеца:
— Птица, птица, ласточка, — так всегда звала я их, когда кормила или держала в руках.
Услышав знакомый голос, он завертел головой, и, чтобы ласточенку было легче вернуться, я высоко подняла коробку с замершим в ней Обжоркой:
— Ну, иди сюда, малыш! Иди, рано еще летать! — тут он что-то цвикнул и вдруг Обжорка, часто-часто забив крылышками, ринулся к нему. Пролетев мимо и не решившись сесть на провод, он брякнулся прямо на шиферную крышу дома и испуганно запищал. Я в ужасе стала думать, как снять дурашку, сразу забыв про первого птенчика, ведь он был гораздо больше, явно сильнее и совсем не стремился вернуться. Бедный Обжорка, растопырив крылышки, призывно кричал на крыше, поглядывая на нас, но никак не решаясь повторить свой дерзкий полет. Долго мы с детьми обсуждали, как же снять малыша, но выхода на крышу с чердака не было и пришлось признать, что мы ничем не можем помочь бедолаге. Оставив Машу с Петей караулить Обжорку — вдруг, на счастье, сам свалится, я ушла кормить обедом и укладывать спать Анечку, а когда вернулась, то на крыше уже сидели оба птенца. Ребята рассказали, что Летучка, сев поближе к коньку крыши, позвал Обжорку, тот буквально подполз к нему и облегченно засунул голову брату под крыло. Дети быстро поели и опять выскочили во двор к ласточатам.
Те сидели на прежнем месте, тесно прижавшись друг к дружке. Наступал вечер, а в это время взрослые ласточки всегда кружились высоко над домами, громко переговариваясь. Наш Летучка тоже слетел с крыши, начал кружить над ней, заставил Обжорку неуклюже взлететь и увел его за собой. Маша утверждала, что видела, как ближе к ночи они вместе впорхнули в чердачное окно. Мы вздохнули с облегчением: может, их примет мать, которая часто растерянно цвикала, летая над домом, и, как мы заметили, ночевала на чердаке.
Утром мы попросили приехавшего папу слазить туда и поискать следы птенцов — вдруг они опустились на пол и не могут теперь взлететь, да и соседские кошки, бывает, шныряют по чердаку, ловко взбираясь туда по отвесной бревенчатой стене. Осмотрев все углы, папа сказал, что на чердаке птенцов нет даже и в уцелевшем гнезде. Неужели тоже вылетели? Счастливые, мы занялись своими делами, иногда поглядывая, не сидят ли «наши» на проводах и гадая, как им живется на воле. Хотелось верить, что все у ласточат будет хорошо. Маша даже успела притащить от соседей совершенно крошечного котенка с крысиным хвостиком. Это нелепое создание потом выросло во вполне симпатичную кошку, всегда выказывающую особое расположение к Маше, вероятно, в благодарность за спасение от потопления в ведре, где, едва начавшись, закончились жизни ее братьев и сестер.
К вечеру я шла по двору с тазом свежевыстиранного белья и вдруг увидела, как что-то черно-серое спланировало в траву. Пока я соображала, что бы это могло быть, на тропинку выбрался наш Обжорка. Он ковылял на ослабевших лапках и был такой грязный и растрепанный, что скорее напоминал драчуна-воробышка, чем аккуратную маленькую ласточку, улетевшую от нас всего сутки назад.
— Птица, птица, иди сюда! — он с благодарностью пошел на руки, я отнесла малыша в дом, потом выстелила коробку свежей травкой, накормила и напоила бедолагу. Он явно ничего не ел все это время и пережил хорошую трепку: левый глаз закрыт (мы даже сначала решили, что птенец вообще остался без глаза), перышки торчат в разные стороны. Обжорка спал, спрятав голову под крыло, и потом еще два дня просыпался лишь для того, чтобы получить приличную порцию фарша. Глаз начал потихоньку приоткрываться, но сильно слезился, а мы радовались, что птенчик приходит в себя: это ж надо, как вовремя он свалился мне под ноги! Ведь им вполне могла поужинать кошка или курица.
На третий день Обжорка совсем оклемался, только глаз все еще был прикрыт. После своего приключения он стал намного серьезнее и каким-то более вольным. Днем дети вынесли его погулять и поставили коробку с ласточенком на скамейку в саду. Минут через десять я услышала детские вопли, а потом прибежала радостная Маша:
— Мама, мама, он улетел! Летели другие ласточата, его позвали и он улетел!
Я попеняла дочке, что поставила Обжоркино гнездышко на скамейку, а не в траву, с земли он не смог бы взлететь, а теперь с больным глазом ему будет тяжеловато: пару бы дней еще подлечиться… Но что сделаешь — улетел, так улетел. Я опять унесла коробку-гнездышко в сарай и спрятала в морозилку кусочек фарша, приготовленный на день Обжорке.
Через пару часов мы сели обедать. Дети по обыкновению шумели, я пыталась навести хоть какой-то порядок за столом, чем безуспешно занимаюсь ежедневно, как вдруг услышала откуда-то сверху знакомый призывный писк.
— Ребята, тише!
— Мама, это он! Он прилетел! — дети, толкаясь, вылетели во двор, я побежала следом.
— Да что же это такое! Опять! — Обжорка сидел на покатой крыше дома, но не испуганно распластавшись, как в прошлый раз, а аккуратно подобрав крылышки, и призывно кричал, широко раскрывая рот и поглядывая вокруг здоровым глазом.
— Птица, птица, иди сюда, на-на-на! — звала я. Птенчик покрутил головкой, наконец нашел меня , как-то подобрался, посидел еще пару минут и вдруг слетел с крыши и стал кружить надо мной.
— Иди, иди сюда! — я тянула вверх руки. Еще пару кругов он примеривался и, наконец, не очень ловко брякнулся мне прямо в руки, отряхнулся и сразу стал цвикать громко и требовательно. Пришлось срочно греть в руках кусочки фарша и кормить гулену. Потом он отоспался в своем гнездышке, и, наевшись, опять запросился на волю: сидел на краю коробки, шумно махал крыльями и всем своим решительным видом давал понять, что не прочь полетать.
— Ну что ж, пойдем! — я посадила его на палец и вынесла во двор.
— Лети! — высоко подняв руку с птенчиком, я ждала. Обжорка не торопился — он огляделся, потянулся, с удовольствием разминая окрепшие крылышки и, заглядевшись на паривших в небе сородичей, затих. Потом совершенно неожиданно вспорхнул и быстро исчез за домами. Тут уж мы с ним прощаться не спешили, в доме только и разговоров было: прилетит или нет?
Ну надо же, совсем ручной стал!
— Нет, он уже не вернется!
— Не спорьте, ребята, посмотрим, — мирила я детей.
Спустя пару часов мы стали прислушиваться — не раздастся ли с крыши знакомое цвиканье. Стоял обычный вечерний птичий гам, но Обжорку слышно не было . Немного погодя я вышла во двор и, мельком обведя взглядом небо над садом, заметила какую-то странную возню на крыше соседнего пустого дома:
— Батюшки, вот ты где! Не дотянул слегка.
Настырные трясогузки, воинственно вытянув клювики, сгоняли со «своей» крыши незваного гостя, — мол, ласточки живут повыше, туда и лети, а то не поздоровится. Обжорка неуклюже взлетел, а трясогузки неслись следом, стараясь на ходу еще наподдать бедняге. Так вот кто его потрепал тогда! Взрослые ласточки явно не собирались обижать малышей, а от кота или вороны он бы живым не ушел. Дети сразу обозвали трясогузок разбойницами. Петя даже пожалел в сердцах, что у него нет рогатки.
— Обжорка, птица, иди сюда! — с третьей попытки, но уже поуверенней, он сел мне на руку и мы отправились ужинать, а Петька остался во дворе и долго что-то выговаривал трясогузкам. Напоследок он пригрозил им кулаком и с достоинством удалился.
Наутро Анечка разбудила меня:
— Мама, птичка бегает.
— Что? — я удивленно привстала с кровати. И правда — Обжорка, смешно переваливаясь и падая, бежал по полу требовать утреннюю порцию фарша, а котенок внимательно смотрел на него со своей подстилки, явно не воспринимая птичку как добычу.
— Что же ты, дружок, бегаешь? Тебе не положено, ты же птица, — приговаривала я, поглаживая Обжорку по спинке. Мы уже начинали подумывать, что будем делать со своим питомцем осенью, ведь он не сможет жить в клетке, но и без нас пока не способен обойтись. Поэтому, выпуская его погулять после завтрака, мы были уверены, что через пару часов услышим знакомое цвиканье — но нет: ни днем, ни к вечеру Обжорка не вернулся!
Много раз потом, глядя на кружащихся над домом ласточек, мы звали: » Птица, птица, иди сюда», — но тщетно, никто не слетал на вытянутые руки.
Дети говорили:
— Наверное, его мама нашла, и ему сейчас хорошо.
— Нет, он просто улетел далеко-далеко, потому что стал большой.
Дети спорили, а я грустно смотрела на парящего над полем коршуна и думала:
— Вот ты, наверное, и съел нашего Обжорку.
Как-то не верилось, что малыш мог выжить на воле, ведь мы много раз видели, как вольные ласточки еще долго кормили своих уже вполне больших птенцов из клювика, а кто же накормит Обжорку? Разве только осиротевшая мать подобрала его? За Летучку мы почему-то не беспокоились — ведь он был такой самостоятельный и так здорово летал, а вот про Обжорку вспоминали довольно часто.
Приближалась осень. Мы собирались в город: до школы оставалось несколько дней, а сколько еще всего надо купить для нашей первоклашки! Ласточки тоже готовились в дальний путь. Они уже не держались рядом со своими гнездами, а сбились в большую стаю. Тучей летали они над деревней, потом, облюбовав какую-нибудь антенну, долго усаживались на нее. Помещались, конечно, далеко не все, но драк не было: кто-то кому-то уступал место, кого-то мягко вытесняли, бывало, что кто-то и огрызался, но мы-то знали, что ласточки клюются совсем не больно. Наконец все помещались на антенне и соседних проводах — и шло совещание! Птицы перекрикивали друг друга, потом затихали, словно что-то обдумывая — и снова начинался шум-гам.
Чем ближе к отлету, тем чаще происходили такие сборища. К ночи ласточки такой же тучей улетали куда-то, возвращаясь только под утро. И вот буквально за день до нашего отъезда такое птичье «совещание» происходило на высокой антенне нашего дома. Все давно расселись, а одна ласточка продолжала низко кружиться над садом. Дети сразу принялись обсуждать, не наша ли это птичка, как вдруг ласточка села на скат крыши аккурат в том самом месте, где обычно плюхался наш Обжорка. Ласточки любили сидеть на проводах, мы даже несколько раз видели, как они присаживались на горку у фермы, а потом сразу с места, без разгона, взлетали с нее, но на крыши они никогда не садились! Это мог быть только Обжорка!
— Ура! Он жив, жив! Птица, птица, иди сюда! — но Обжорка только косился на нас любопытным глазом, а потом вспорхнул и смешался со своими снующими вокруг собратьями.
Интересно, но папа, узнав, как к нам прилетал Обжорка, ни капельки не удивился и лишь сказал:
— А я так и думал, что он уцелел. Ведь в каких только переплетах не побывал! Видно, суждено ему жить.
Вот и кончилось лето. Уезжая, дети долго махали из окна машины, прощаясь с такой родной теперь деревней.
— Мама, Обжорка скоро улетит на юг, да?
— Да, малыш.
— А весной он вернется к нам?
— Обязательно вернется!