Он был маленьким, смешным, с тоненькой шеей, выглядывавшей из воротничка рубашки, в чуть коротковатых брюках и немного нелепой панамке. Его любил и сердобольно жалел весь двор – без отца, с невысокой мамой, измученной бытом и зарабатыванием денег. Очень добрый, он не ждал ни от кого зла и сам не проявлял агрессии. Его хотелось накормить и обогреть, а его широкая и обезоруживавшая улыбка вознаграждала за все затраченные на него усилия. Хотя какие там усилия. Его мама, скорее всего, не замечала природного обаяния своего сына, она была погружена в себя и озабочена настолько, что её мысли не давали ей заметить то хорошее, что происходило в ее жизни. Не особенно она задумывалась и о развитии сына, она была из тех, кто размещал свою материнскую роль в рамках сыт-одет-обут. Возможно, у нее просто не хватало сил ни на что другое. Так и рос.
Он стал школьником. Все еще маленьким, смешным, с такой же тонкой шеей, в рубашечке и неизменно коротковатых брюках. Он восторженно ходил в школу, ловил с упоением те частицы внимания, которые перепадали ему от учителей и впитывал знания с ненасытностью только что родившегося птенца. Он любил мир. Однажды от старших мальчиков он услышал свой адрес — «лох». Он не понял, что это, он не знал и потом спросил у мамы. Мама ничего не ответила, но, сгорбившись, шмыгнула носом и сказала: “Ну, пойди, поиграй”, решив для себя об этом не думать и запрятав это новое для нее знание в самый дальний угол, откуда уже никогда его не достанет. Его улыбка осталась по-прежнему такой же широкой, но в ней появилась некоторая настороженность.
Он был студентом. Не маленьким и не смешным. Сутулый, в рубашке и чуть коротковатых брюках. Он был отзывчив и очень умен, благодаря этому его не травили, не трогали и даже по-своему уважали. Но он был в стороне – всегда. Его слушали – но только тогда, когда его спрашивал преподаватель. Он любил мир, но мир, казалось ему, не любил его. Теперь он знал, что зло бывает, но это не заставило его изменить себе и начать огрызаться. Он пытался поговорить с мамой, но она, неизменно шмыгая носом всегда отвечала: “Ну ладно, иди…”.
Он стал взрослее и ничего не изменилось. Короткие брюки, сидящие выше талии, рубашка, сутулая спина… Он знал о своем праве говорить и быть услышанным, но по какой-то причине он не мог этого сделать. Он боялся признаться, что иногда ему было страшнее решиться отказаться что-то сделать, нежели чем сделать то, что не хочется. Он старался не встречаться ни с кем глазами. Приходя в очередь к врачу, он не мог спросить в полный голос «Кто последний», только бормотал что-то тихо под нос. Ему казалось, что все на него смотрят и считают его никчемным. Если «последнего» не оказывалось в непосредственно близости, он так и маялся в очереди, теща себя надеждой, что в ней «стоит». А потом просто уходил. Не замечая, что этой своей маетой привлекает гораздо больше внимания. Его улыбка погасла, он не знал, что думать об этом мире. Уже не было преподавателей, которые давали бы ему слово и студентов, которые обращались к нему и просили списывать. Хотя бы так. Не было даже того, кто просто мог сказать ему: «Ну ладно, иди». Мамы не стало. А стены остались, лишь стены поддержки не было, как, впрочем, и всегда.
И вот однажды он решил закричать. Это может показаться нелепым и странным, но он никогда не кричал во весь голос и ему казалось, что в его груди этот крик застрял. Он долго к этому готовился, искал подходящее место, чтобы не было никого, кто мог бы указать на нелепость его действий и посмеяться. Неподалеку от города, в будни, днем. Вы вот пробовали кричать наедине с собой и на «раз, два, три – пошел»?. Это оказалось ох как непросто. Он встал, приготовился и крикнул – получился какой-то жалкий кряк. Еще раз. Еще. И еще. Не получается. А потом случилось странное – он разозлился. Что никак не может сделать даже то, что может младенец, что может самая слабая женщина. И он закричал, по-настоящему, очень громко, до хрипов в горле и прорывавшихся визгливых нот. Сначала это был крик отчаяния, но потом в нем стали слышны нотки торжества. Он кричал и кричал, не произнося слов, но с упоением выкрикивая все, что накопилось за эти годы. Наконец, обессилев, он сел на траву и замер на какое-то время, восстанавливая силы. Крик вырвался, оставив в груди пустоту, куда тут же ворвался задорный ветер. Вернувшись в город, он находился в такой эйфории, что решил пойти дальше и сделать еще несколько шагов на пути… Он не знал, куда ведет этот яркий и приветливый путь, но уже точно решил ему следовать. Он напоминал ему детство.
«Не подскажете, который час»? – спросил он у прохожей женщины, очень красивой, глядя ей В ГЛАЗА! «Четверть третьего», — ответила она, смотря на него абсолютно спокойно, без малейшего удивления. «Спасибо. У Вас чудесной красоты руки», – сказал он, окончательно расхрабрившись и захмелев от этой своей храбрости. Женщина просияла. Окрыленный, он наведался в поликлинику и занял ненужную ему очередь. «Я последний», — буркнул небритый тип в красной куртке. Теперь стало удивительно, что такое простое действие могло быть когда-то причиной его тревог…..
В дальнейшем он сделал еще много таких маленьких, но очень важных для себя шагов, завоевывая свободу и отращивая крылья. Эта вновь обретенная внутри и смешная для кого-то свобода не заставила его немедленно выглядеть по-другому, но она чудесным образом изменила его мироощущение и помогла ему понять, что для него действительно важно. Он вдруг стал как-то внушительнее, прямее, к нему стали обращаться, он поднял глаза и обнаружил, что он все-таки очень любит мир. А мир любит его. Единственное, что омрачало его маленькую победу, так это то, что с ним не было его мамы. Он не был на нее зол, у него не было ни капли сожаления или досады. Да, она не умела его любить так, как он этого ждал, не умела поддержать и научить. Но теперь он мог бы её научить, мог бы рассказать, как много это значит. Он мог бы помочь ей построить эту стену поддержки и разрушить все остальные. К сожалению, это уже невозможно. Но он обязательно это сделает для кого-то другого. Однажды.