Я снова болела. Во время болезни всегда скучно. Нельзя гулять или позвать в гости друзей, нельзя бегать по дому и прыгать по диванам и креслам, представляя себя в джунглях. На полу опасные лианы и змеи, которые только и ждут, пока ты ступишь на них, чтобы обвить ногу и укусить. Только и остается, что прыгать с одного безопасного островка на другой. Кресло опасно качается, но это не кресло, а осыпающийся обрыв, и я на грани падения в пасть к кровожадным змеям…
Если раскачаться на этом обрыве, переместиться всем телом вперед, то в последний момент я смогу прыгнуть на диван, то есть, спастись! А с обрыва, где я только что стояла, упадут лишь камни в открытые и полные слюны пасти кровождных хищников. Добыча будет упущена!
В двери повернулся ключ, и я, испуганно замерев на краю обрыва, с грохотом перевернулась вместе с креслом.
— Саша! — мамин голос не предвещал ничего хорошего. — Раз прыгаешь, значит, уже поправилась.
Я с трудом поднялась, гладя себя по боку, который, судя по ощущениям, точно встретился с камнями. Кресло лежало на спинке, неприлично задирая деревянные ножки.
— Собирайся, наденешь брюки и блузку. Я тебе сейчас всё подготовлю, — мама быстро подняла кресло, поправила ковер и направилась в детскую комнату.
Меня не ругали, что было очень странно. Я неохотно поплелась за ней, жалея, что так и не удалось доиграть. Хотя, вероятно, после моего падения меня все же съели.
— Куда мы идем? — спросила я, рассматривая приготовленную для меня одежду. Мама зачем-то достала праздничную блузку, которую я надевала только на первое сентября. Она была красивая, белоснежная, в черный горошек, с пышными воланчиками на плечах.
— Фотографироваться, — отрывисто бросила мама и больше не сказала ни слова. Она была явно чем-то сильно рассерженна, но, кажется, не из-за меня, чему я в тот момент была рада.
Когда я оделась, мне причесали волосы.
— Ничего заплетать тебе не буду, и так сойдет, — она критически разглядывала меня в зеркале. — Да что ж ты такая бледная, прямо заморенная!
Из недр красивой маминой сумки появилась вкусно пахнущая косметичка, а оттуда — пудреница, и мягкий валик внезапно быстро прошелся по моему лицу. Я от удивления замерла. Святая святых! Меня напудрили. Никогда мама не позволяла мне прикасаться к ее косметике. Особенно после того, как я испробовала все цвета ее помад на зеркале. Это только для взрослых, не для детей. Что же случилось, если сегодня она сама нарушила все правила?
— Всё, идем! — меня потянули к выходу. Я на ходу застегивала шапку и куртку, а мама быстрым шагом летела по лестнице на улицу. Я бежала за ней вприпрыжку.
— Ну, ещё посмотрим, кто кого, — доносился до меня ее рассерженный голос. — Раз не хотите по-хорошему, то я сама все сделаю!
Мама была не на шутку рассержена, и я не стала приставать к ней с вопросами, а жадно озиралась по сторонам. На улице было интереснее, чем дома.
Мы пришли в фотоателье, где меня посадили на стул.
— Какую фотографию делаем? — фотограф настраивал аппарат и вопросительно смотрел на нас.
— Сейчас скажу, подождите. Я сделала все размеры. Это нам в школу надо.
Я дернулась и с немым вопросом уставилась на взрослых. Мама протягивала мужчине листок бумаги:
— А у вас только этот фон, синий? У них на фотографиях был другой — белый.
— Значит, не мы делали, у нас только синий.
— Ладно, синий так синий, неважно… — мама вздохнула и перевела взгляд на меня. — Саша, не вертись. Сядь спокойно, смотри вперед. Улыбнись. Да не так… Слегка, уголками губ. Правильно, вот так. Замри.
Я замерла в странной для себя позе, стараясь ни за что не моргнуть. Мама поправила мне волосы, чтобы они красиво спадали спереди по плечам.
Раздались щелчки, вспышки. Я заморгала от выступивших слез.
— Через неделю приходите, будут готовы.
— Как раз тебя выпишут, Саша. Еще дома подлечишься, а то уж слишком бледная, и еще синяки под глазами.
Мы попрощались и вышли из фотоателье.
Я шла абсолютно растерянная:
— А зачем меня фотографировали?
Мама держала меня за руку, и мы так же быстро направились обратно домой.
— Надо. Всех у вас в школе фотографировали, а ты болела.
Я задумчиво кивнула. Болела я уже давно. Закончилась одна четверть, прошли каникулы и уже началась другая. Я не была на вручении табеля, на школьных утренниках, не знала, что интересного вообще происходит в школе и у друзей. Наверное, их тогда с уроков отпустили, чтобы сфотографировались, а я все опять пропустила. Надо быстрее поправляться.
Через неделю, как мама и обещала, я вернулась в школу. Мне нравилось и не нравилось там одновременно. Было здорово увидеть друзей и услышать последние новости. Не нравились уроки физкультуры, на которых я обычно сидела на скамейке, наблюдая как весь мой класс носится по залу и играет в народный мяч. После болезни у меня было свобождение от физкультуры на ближайшие недели, а там уже и четверть снова закончится. Обычно я сидела на скамейке и читала книги. Не нравились уроки, на которых я ничего не понимала, так как слишком много пропустила. Меня неизменно ждали разочарованные замечания учителей и оценки в качестве аванса, ведь я все обязательно подучу и подтяну.
— Саша, пошли скорее! — одноклассница потянула меня за руку на перемене. Она подпрыгивала от нетерпения. — Ты видела? Ты видела уже?!
Я удивленно смотрела на нее:
— Что?
— Там ты! На стене!
Мы с ней побежали в главный коридор младших классов. Там на стене висели фотографии лучших учеников школы — наши отличники и хорошисты. У хорошистов, которые попадали на эту доску почета, должно было быть не более трёх четверок в четверти. Под стеклом было всегда равное количество фотографий, расставленных в два квадрата. Один — для отличников, другой — для хорошистов. Под фотографиями на полосках белой бумаги чьим-то красивым почерком были выведены имена, фамилии и класс.
— Вон там — ты! — одноклассница указывала пальцем в сторону квадрата с отличниками, где в первом ряду сбоку, выбиваясь из общей картины и нарушая симметрию, была прицеплена моя фотография. Не на белом, как у всех, фоне, а на голубом. Под ней другим почерком было написано мое имя. Я с удивлением смотрела на себя. Худое, бледное лицо, словно припорошенное мукой, с синяками под глазами. Длинные прямые светлые волосы спадают на блузку с воланчиками.
— Это ведь ты, да? Значит ты — отличница?
— Я?! — я растерянно рассматривала стенд.
Я не знала, что я отличница. И не знала, что мне думать и что теперь делать. Что это вообще всё значит? Нас иногда водили к этому стенду, чтобы мы знали, на кого равняться и кто гордость нашей школы. Вот, по центру квадрата улыбается отличница нашего класса. У нее ни одной четверки. А я что там делаю?
— Эта та самая фотография?
Я оглянулась. Сбоку стояли две учительницы, которые негромко между собой обсуждали открывающуюся картину. Мы стояли близко, и их было хорошо слышно.
— Да… Мама этой девочки тут такой скандал устроила. К завучу ходила, требовала, чтобы ее дочь на доску почета повесили. А мы что сделать можем? Всех уже сфотографировали, надо, чтобы одинаковые фотографии были у всех.
— А девочку почему не фотографировали?
— Она болела. Полчетверти проболела. Вот и вышло по оценкам, что отличница.
— Ну раз отличница, то надо было повесить фотографию.
— Ну фотографии же ее у нас не было! Так ты знаешь что? Ее мама сама сфотографировала, пришла и повесила без разрешения. Тут такое началось…
Раздался звонок, и учительницы, качая головами, двинулись по своим классам.
— Твоя мама, что ли? — спросила одноклассница. — А я никогда не была на доске почета. Мама сказала, если я закончу без троек, то мне купят тамагочи. Только у меня вряд ли получится…
В течение дня я все время подходила к стенду и рассматривала свое лицо. Оно было единственное напряженное, со слабой улыбкой на тонких губах. Мне казалось, что все дети на фотографиях радостные и счастливые. Они — гордость школы и своих родителей, им нечего стыдиться. А моя фотография вызывает больше недовольства, чем радости. И я сама совсем не рада. Меня не поздравляли в классе, мне ничего не сказали дома. Тут, наверное, какая-то ошибка!
Домой я пришла расстроенная и потерянная. Я не знала, как спросить и что спросить у мамы. Мне казалось, на меня с осуждением смотрят все учителя, а каждый второй одноклассник спрашивал, почему я на голубом фоне, а не на белом, как все. Но больше всего меня ставило в тупик то, что я — отличница. Почему мне не сказали? Мама забирала из школы мой табель, я его так и не видела. Если бы я знала, я бы позвонила бабушке и дедушке и похвасталась, а меня бы похвалили. В конце каждой четверти я садилась и подсчитывала свои четверки, ругая себя и обещая, что в следующий раз точно исправлюсь. Это стыд и позор — получать такие оценки! Я мечтала хорошо учиться и когда-нибудь стать отличницей, чтобы мной гордились. Но ряд крепких четверок никак не получалось свести на нет.
— Мам, я на доске почета…
— Не сняли все же фотографию? Побоялись! Ты там самая красивая, — мама торжественно и гордо улыбалась.
— Мам.. я — отличница, получается?
— У тебя же все пятерки в прошлой четверти, конечно ты — отличница! Я за тебя заступилась, такое им устроила! Сразу как шелковые стали. Ты рада?
Я молчала. Я не знала, что сказать, и только отводила глаза.
— Ты не рада? — удивленно переспросила мама. — Я ходила к твоей учительнице, даже к завучу, подняла на уши всех, всё им высказала. И ты не рада?
— Зачем ты меня туда повесила? — у меня начали подкатывать к горлу слезы, я начинала понимать, почему сегодня на меня все учителя смотрели странно.
— Потому что ты заслужила! Ты закончила без единой четверки. Почему какую-то девочку вешают, а тебя нет? Ты хуже них, что ли? Ты всего лишь болела, это не повод тебя вычеркивать. Ты — отличница, так пускай твоя фотография висит, где ей положено, по праву! — мама заводилась, ее густые брови сошлись на переносице.
— Твоей сестре с таким трудом дается учеба, она изо всех сил старается, зубрит, а тебе всё дается легко. И ты недовольна? — она внимательно смотрела на меня, сверля глазами. — За меня в детстве никто не вступался. Я только и получала от учителей нагоняи и двойки, а потом ремень дома. А тебе всё на тарелочке преподносят, от учителей отбивают, а тебе всё не так, да?
Я молчала, я никак не могла подобрать слова, чтобы объяснить, почему я так расстроена. Потому, что я только сегодня, через столько недель, узнала, что закончила четверть со всеми пятерками? Или потому, что я надеялась: когда, наконец, получу все пятерки, то это будет радостный для меня момент, которым я смогу гордиться и меня будут хвалить, а ничего этого не было? Или потому, что я сегодня целый день чувствовала, как горят уши, когда учителя, завидев меня, поджимали губы и качали головами? Я не знала, как это сказать и молчала, упрямо сжимая губы.
— Больше никогда тебе не помогу, раз ты так ко мне относишься. — мама раздраженно швырнула полотенце, которым вытирала посуду, и ушла в свою комнату.
Я осталась стоять на кухне и смотреть в окно. Хотелось плакать. Через некоторое время мама вернулась, судя по жестким складкам бровей и дрожащим губам, она была сильно расстроена:
— Я не права, ты считаешь? Скажи, я не права? Мне не надо было за тебя заступаться?
— Не права.
Она смотрела на меня долгим взглядом, словно видела впервые, а потом спокойно произнесла:
— Ты наказана, Саша. Никакого телевизора. Раз ты не умеешь ценить, что для тебя делают. Раз тебе дороже посторонние люди и их мнение, чем мать.
Она снова вышла, оставив меня обдумывать свое поведение. И я думала. Я смотрела в темнеющий двор, и почему-то, мне казалось, что моя одноклассница получит тамагочи даже с тройками, а я буду без телевизора за одни пятерки в четверти. Но ничего, у меня еще остались кресла, диваны и кровожадные змеи, ждущие, пока я оступлюсь. И, возможно, я даже совсем не упала, а повисла на мизинчике над пропастью…
В конце четверти мне выдали мою фотографию обратно, у меня снова вышло слишком много четверок, и висеть вместе с лучшими я больше не могла. Угол у фотографии был разорван. По всей видимости, булавка, которой прикалывали к доске почета, слишком глубоко вошла в мягкую набойку, и фотографию с нетерпением сорвали.
Отличницей я больше никогда не была.