МАРЬЯНА ОЛЕЙНИК, МАМА ЧЕТЫРЕХ СЫНОВЕЙ/источник
ФОТОГРАФИЯ: ОЛЕГ АСТАХОВ
Подростковый возраст ребенка — это первый страшный суд родителя.
С невероятным удивлением обнаруживаешь, что детство — кончилось. Что можно подводить промежуточные итоги. И все то, что ты из месяца в месяц, из года в год переносила, кормя саму себя завтраками: сейчас, вот я только выберусь из травмы, выберусь из безденежья и хлопот, налажу свою личную жизнь (подставь здесь свой главный отвлекающий от материнства, но так оправдывающий нас фактор) и посмотрю на своего ребенка, и мы будем с ним делать то и это.
У каждого ведь свои не сбывшиеся образы идеального материнства, едва проклюнувшиеся в реальности: печеньки в форме фигурок, семейные пикники по выходным, долгие прогулки с разговорами, праздники с традициями — опять же, подставь свое. И вот, детство кончилось, и ты обнаруживаешь, что количество испеченных в его детстве печенек, прочитанных вместе книжек, совместных прогулок, да чего угодно, — конечно. Количество вложенного тобой — зафиксировано. А не вложенное — не вложено.
Например, я так и не дала своему повзрослевшему сыну папу. Успокаиваю себя тем, что он был у него хотя бы 4 года. Но когда второй сын, которому уже почти 9, достигнет этой черты — у меня не будет даже такой компенсации. И приходится окончательно и без мечты о прекрасном и любящем отчиме переживать факт того, что у твоих детей не было отца. Факт того, что сколь прекрасной, бы я ни была, но у них травма. И она не в моих руках.
Пока я переживала свое горе, а за ним еще одно, пока десять лет выбиралась из того дерьма, что в книжках называют детством, прошло детство моего ребенка. И это беспощадно.
Передо мной человек, внутри которого каждый день я вижу будто миграцию двух людей — знакомого мне ребенка, малыша, и взрослого человека, мужчины. Эти две сущности в нем пока не научились жить вместе, у них кризис адаптации друг к другу, она продлится несколько лет. И пока взрослый и ребенок ссорятся в нем внутри, а дикие фонтаны бьют наружу. Одному моему любимому сыну нужно научиться жить в согласии с ребенком внутри себя (о, у него появляется внутренний ребенок!) и со взрослым — пока неумелым, новорожденным взрослым. А также ему нужно жить в мире и согласии с другими детьми в семье и с другими взрослыми — в семье и в мире.
Мне будто заново выдали нового ребенка, но только без инструкций в виде Корчака, Дольто, Петрановской и тд. Главной моей инструкцией в материнстве всегда была я сама. Я вспоминаю свои 12 и плакат на обратной стороне обоев со словами «я вас всех ненавижу. Я хочу умереть». Мои слезы и игнорирование либо обиды на меня матери и сестры. Потом я начала читать книжки по психологии и эзотерике, пошла искать опоры и ориентиры — снаружи (привет, театралка).
Если есть последний вагон уходящего поезда, то он только сейчас. Дальше — лишь разговоры и сожаления, исцеляющие и примиряющие со случившимся. Если что-то делать и успевать, то сейчас. Это жгуче — встречаться с виной. И черпать из нее ресурс — что же еще сделать? Что же делать перестать?