АВТОР: ЛЁЛЯ ТАРАСЕВИЧ
ФОТОГРАФИЯ JOSEFINA MORANDO
В детстве я по полгода жила с родителями в Сибири, а по полгода — с дедушкой и бабушкой (дедой и буленькой — так я их называю до сих пор) в Москве. Ну как в Москве, в разъездах между Москвой и курортами.
Деда и буленька брали отпуск попеременно, чтобы я побольше была на юге, напитывалась солнышком: в Саратове, на даче у родственников или на базе отдыха на Волге, в Феодосии или Одессе. В Херсоне тоже были, в Карелии и где-то ещё, уже не помню точно.
Когда появилась возможность, они вывезли меня в Египет. Показывали пирамиды (было очень жарко), брали экскурсии по пустыне (пыльно), ночные вылазки в деревню бедуинов (шумно). Оплатили занятие на виндсёрфинге, но я часто падала и наглоталась солёной воды так, что потом долго саднило горло. Катали на подводной лодке и на яхте, возили в Каир и Луксор, показали, что такое дайвинг на Красном море.
Однажды вечером они решили заказать ужин в самом крутом ресторане города, с накрахмаленными скатертями и игрой на белом рояле в углу, а я ушла прямо посреди трапезы и отправилась в соседний Макдональдс. Ещё бы, что может быть интереснее, чем египетский чизбургер!
Потом была Финляндия на Новый год. Рождественски украшенный Хельсинки, самый большой аквапарк Европы, поездка вглубь страны, снегоходы, обед в чуме, первый раз на горных лыжах и первый — на сноуборде.
Но мне снова было жарко-холодно-невкусно-шумно-темно, слишком твёрдо или слишком мягко. И не потому, что я была столь избалована и вообще сволочь неблагодарная, а просто во мне в тот период громко бушевал пубертат.
Гормоны, негативизм и желание казаться взрослой. Изображение пресыщенности, томный взгляд и стремление вернуться в номер вместо глупых забав. Обида за то, что нельзя сделать татуировку во всю спину. И за то, что нельзя загорать топлес. Ну и особенно за то, что в ночной клуб можно только с дедушкой. И неважно, что он просто посидит за дальним столиком и приглядит, как бы чего не.
— Тогда я вообще лучше никуда не пойду! — кричала я в подушку, надевала наушники, врубала музыку и часами пялилась в потолок.
Я не знаю, как это выдерживали буленька и деда. Правда, не знаю. Я бы нынешняя себя ту прошлую пришибла бы на месте и оставила сидеть дома на веки вечные. Но они снова и снова искали слова, ключи, интересы и пути к непростому подростку. Искали и не находили.
И вот я снова в Финляндии. Спустя много лет я опять смотрю на эту страну, на шапки снега на домах, сосульки толщиной с меня саму, необычные ёлки и деревянные, словно игрушечные, домики. Еду на лыжах и греюсь у костра. Захожу в чум и слушаю шум горной реки. Я вглядываюсь с жадностью в то, чего не замечала подростком, и впитываю то, что хотели показать мне родные.
Другими глазами, другими ушами, другой собой. Теперь я уже не хочу сидеть в комнате и бегу навстречу впечатлениям. Теперь я понимаю, что именно хотели показать дедушка с бабушкой, как пытались достучаться до захлопнувшей все двери угловатой девочки в несуразных одёжках.
Мы с сыном придём в Финляндии на почту и отправим открытки.
Нам самим домой — как привет из моего прошлого моему настоящему.
Буленьке — как признание того, что я, наконец, прозрела.
А ещё одну мы уже не отправим. Деда умер три года назад.
Я не успела рассказать ему, что я поняла, увидела и попробовала. Что мне нестерпимо стыдно за то поведение.
Я вернусь в Москву и приду на кладбище. Сказать спасибо. За то, что ты верил, что из этого ощетинившегося ёжика я когда-то превращусь в себя. Вернусь в те места. И обязательно увижу. Услышу. И почувствую…