Мыла посуду – по старинке, руками: необходимости в этом нет, могла бы запихать все в машину, но я люблю – в охотку, для удовольствия. Долго поливала водой тарелку, чтобы избавиться от синтетического запаха «фейри» и вспоминала, как мыла посуду бабушка в деревне: в тазике.
Сначала кипятила воду, в горячей воде творила мыльную пену, терла своими тяжелыми руками тарелки – так же она драила наши с сестрой спины в бане – дочиста, до скрипа. Потом меняла в тазике воду, наливала свежую, ледяную, которую они с дедушкой по очереди носили из ключа на коромысле. Мне так и не удалось никогда поднять коромысло: а бабушка делала это легко, как будто у двух огромных ведер не было веса. Кроме того, она умела на ходу лихим скользким движением перекинуть коромысло с правого плеча на левое.
Бабушка ополаскивала каждую тарелку, вытирала досуха, и ставила ее, сверкающую, как императорская корона, в старый скрипучий буфет, пропахший изнутри лавровым листом и гвоздикой. Ритуал можно составить из чего угодно, потому что человеку с ним легче жить: это такая же необходимая опора, как привычка.
У меня была обязанность – в восемь утра ходить к бабе Мусе за молоком. Бабушка готовила мне белый литровый бидончик с узким горлом: его эмалированная память хранила воспоминание о мыльной пене, ключевой воде, жестких бабушкиных руках. Я подходила к Мусиному дому, водружала бидончик на «крыльцы» (так называлось крыльцо на языке нашей деревни). Муся уходила в темный хлев – и там долго, в храмовой тишине, ритмично прорезаемой острыми, как бритва , звуками струящегося молока, доила корову Розку. Потом Муся процеживала молоко через марлю и выдавала мне бидончик, до краев заполненным теплым, как детская молитва, молоком – бывшим густым соком полевых трав, сохранившим сладость из своего предыдущего метемпсихоза.
Я тащилась домой, медленно, нога за ногу, заворачивая по пути к подружкам – поболтать, стоя возле калитки, – согласно строгому деревенскому этикету для визита домой еще было слишком рано. За опоздания мне регулярно влетало от бабушки ( я задерживала приготовление то каши, то лапши), но я все равно не спешила. Идти приходилось строго по выбитой ногами предков тропинке – шаг вправо-шаг влево – и ноги по колено мокрые: флегматичное псковское солнце не справлялось с обилием росы на траве.
Рядом с тропинкой располагались вырванные из земли черно-красные комья глины и песка, и борозды – такие глубокие, как будто их рыли специально, чтобы сохранить в них позавчерашний дождь: словом, весь этот кошмар, называемый «второй русской бедой», то есть, дорогой, по которой и в 21-м веке может проехать только конный. Я разглядывала вывернутые наизнанку телегами незамысловатые почвы Гдовского района. Дети любопытны бездумно, как муравьи.
Бог знает, что случилось со мной потом, и откуда во мне возникла амбиция первопроходца. Я отважно, как Фернан Магеллан, шагнула в неизведанный разлом, нога поехала по глине, пришлось взмахнуть руками… Восстановив равновесие, я увидела, что безобразные черные глиняные разъемы наполнились моим прекрасным белым молоком. Я разлила весь бидончик – до капли. Возвращение домой с пустыми руками (а еще и опоздание; воспитания крапивой не миновать!) казалось немыслимым. Не помню, кто меня спас. Кажется, наша соседка, добрейшая баба Нина. Она отвела меня назад к Мусе. Попросила еще литр молока. И проводила домой. Бабушка не рассердилась: предполагаемая катастрофа не совершилась, и именно поэтому отложилась в воспоминание. Цемент воображения прочнее хлипкого картона реальности.
Поэтому я иногда возобновляю старые ритуалы: мою посуду руками, подметаю пол, взбиваю тесто для блинчиков венчиком; кто знает, что в этот раз они вынесут на поверхность памяти? Возраст – грустная штука, но его можно победить. Вспоминая детство – не вспоминаешь себя, а становишься тем самым ребенком, пусть и на одно мгновение.