АВТОР: ВЯЧЕСЛАВ ВЕТО, ПСИХОЛОГ И ПСИХОТЕРАПЕВТ, ОТЕЦ ПЯТЕРЫХ ДЕТЕЙ
ФОТОГРАФИЯ ALICJA RODZIK
Эта часть моей души, словно, умерла когда-то. Уже очень-очень давно. Кажется, в классе десятом.
Наверное, поэтому моя жена сейчас рыдает рядом со мной. Навзрыд. А я не могу. Хочу, но не могу. Потому что я сейчас, почему-то, почти ничего не чувствую.
Нет, я себя не ругаю за это. Вовсе нет. Скорее — сочувствую. Наверное, когда-то мне это было просто жизненно необходимо. Перестать чувствовать. А иначе, наверное, можно было бы сойти с ума. Потому что поговорить мне тогда обо всем этом было совсем не с кем…
…
Нашу самую первую собаку забрали живодеры. Она была, впрочем, не совсем «наша». Она была дворовая, общая. А у нас она, как правило, кормилась. Да ночевала, когда было совсем холодно.
Но вот что она всегда-всегда делала, так это встречала нас у дома, когда мы возвращались из школы.
Она была большая и лохматая.
И вот как-то в третьем классе, по осени, вдруг, в очередной раз, прошел слух. Живодеры. Это был сигнал. Кодовое слово. Которое знали все. И мы побежали. К дому. Спасать всех наших дворовых собак.
Бежать было всего минут 5. Но на этот раз мы опоздали. Собаки были уже в клетках. Двери машины еще открыты. И мы их видели. Всех своих дворовых собак — в клетках. Мы просто стояли рядом с машиной. И ничего не могли сделать.
Конечно, не могли. Нам было по 8-9 лет. А вот где, спрашивается, ГДЕ БЫЛИ НАШИ РОДИТЕЛИ?!!!…
Мы стояли, человек 10. И рыдали. И просто смотрели, как их увозят. И как они там мечутся. И хотят к нам. А мы к ним…
Со мной потом никто ни разу об этом не говорил. Ни разу. Несчастное, долбанутое совком поколение. Наши родители…
…
Стрелка прибилась к нам в каком-то очередном походе. На Истре. Она просто бежала рядом с нами и лаяла на всех, кто не мы. Ну, мы ее и взяли. Уже окончательно к себе. А не во двор.
Только сейчас я понимаю, что вот эта самая дворняга и была моим самым близким существом. В целом мире. И для меня это было так естественно. Ведь если я с кем и разговаривал тогда по душам, так только с ней…
У нее никогда не было поводка. Потому что в том городке, где мы жили до переезда в Москву, поводок был не нужен. Потому что там и машин-то почти не было.
Мы переехали в Москву. В пятом классе. Но поводок ей родители, почему-то, так и не купили. И уже через месяц, когда мы провожали очередных гостей к автобусу, ее переехал какой-то таксист. У меня на глазах.
Мы похоронили ее в парке. Кажется, с отцом. Молча. Потом еще где-то с полгода я каждый день в школе забывал, что она умерла. И бежал домой. И только когда я вбегал, только тогда, ко мне возвращалась память. А на следующее утро — все заново. Мне кажется, я тогда сходил с ума…
Никто со мной тогда ни разу о ней не заговорил. Ни разу. Не знаю, почему…
…
С третьей, последней собакой моего детства все случилось примерно точно так же. За одним исключением. Хоронил я ее уже сам. Один. Я учился тогда в 10-м. И в тот самый день я хотел пойти на какой-то концерт с другом. Не пошел. Ее отравили…
Отец был в отъезде. И когда он вернулся, случилось невероятное. Мы стояли с ним на балконе и рыдали. Обнявшись. Без слов. Просто рыдали…
Я был так близок с моим отцом в своей жизни лишь трижды.
Когда умерла собака.
И еще когда я болел. И мы с ним обсуждали мое завещание. И я просил его тогда — если я умру, кремировать меня непременно. И отвезти на Приполярный Урал. Куда он водил нас с сестрой в походы в детстве. И высыпать мой прах в то самое озерцо. Или даже, вернее сказать, болотце. Откуда реки растекаются. По обе стороны. На запад. И на восток. И он мне пообещал тогда все это сделать. Как я хочу. И плакал.
А третий раз мы были с ним близки всякий раз, когда я пел при нем. А он всегда при этом плакал…
…
Час назад нам пришлось усыпить нашу Герду. Друзья позвонили и сказали, что она вот уже 2-й день почти не есть и не ходит. Мы вызвали ветеринара. Но было уже поздно. Все-таки, 12 лет. И наши дети выросли рядом с ней.
И наши младшие. И мои старшие. Все пятеро.
И они ни за что не останутся одни со всем этим. И им будет с кем поговорить. Со мной. С Таней. Со своими терапевтами. Неважно.
Чтобы им не пришлось, так же, как и мне, потом ничего не чувствовать. В такие минуты. А чтобы они могли просто разрыдаться. Уткнувшись кому-то в плечо. И не оставаться со всем этим горем. Один на один.