После женитьбы и рождения ребенка каждое лето в начале июня у меня случается праздник — холостяцкий Новый год. Вообще-то, в календаре его нет. В моем — есть.
В первых числах лета я вывожу жену с Артемом в деревню, на весь «сезон». Можно было бы, конечно, как у Пушкина в сказке о «Мертвой царевне», завести их в лес и там оставить, но всегда существует риск семи богатырей. Тем более, наша деревня — то еще урочище, на зависть злой мачехе. Там до сих пор не все телевизоры цветны, и «Почта России», как прадед «Нокии», connecting people.
Жена с Артемом выезжают широко, под стать помещику в девятнадцатом веке, который отправляется на лето в свою загородную усадьбу. Экипаж трещит по швам от скарба, лошадки под капотом стонут: под девизом «вдруг пригодится» вывозится полдома (не каждая семья благополучно проходит рубикон под названием «вдруг пригодится»). Хорошо еще, что крепостных мы не нажили, иначе на кольцевой образовалась бы пробка из одних наших телег.
Оставив семью в глуши на все лето и во время расставания картинно утерев слезы (аллергия на тополиный пух), первым же поездом я спешу обратно в Москву. Встречать холостяцкий Новый год.
Первым делом я собираю все женины цветы в кучу и отправляю их в угол в цветочное гетто. Иначе моим носкам совершенно нет места разбрасываться.
Затем я очищаю квартиру от детских игрушек. Игрушки повсюду — там, где должны быть мои разбросанные носки. Эти две субстанции, игрушки и носки, используют одинаковую тактику захвата мира. Игрушки ссылаются в игрушечное гетто, в другом углу.
Далее я надеваю семейные трусы. Те самые, которые достались мне в наследство от прадеда. Те самые, которые я завещал псковскому десантному училищу на парашюты после моей смерти. Те самые, в которых мою первооснову не найти даже во время самой смелой прелюдии. Те самые, из-за которых жена грозит мне Гаагским трибуналом.
После этого я заказываю еды из любимого крафтового, артхаусного, дико аутентичного ресторана, из «Макдоналдса», примерно газель. Через пять часов мне привозят восхитительные холодные бургеры: посиневшие котлеты неуверенно выглядывают из-под булок с немым вопросом: «а может, не стоит?»
Далее я включаю на всех двух телевизорах и трех девайсах футбол. Даже если его нет. Я все равно включаю на них что-нибудь, хоть белый шум. Так прогрессивное человечество в моем лице мстит жене за «Пусть говорят» и Артему за «татара-тара-тара-татара-тара-тара» (для непосвященных — заставка к «Маше и медведю»).
Наконец, я решительным жестом сметаю с нашего единственного письменного стола горы канцелярских принадлежностей и картона (жена занимается «скрапбукингом», объяснять не стану, а то сорвусь) и размещаю на нем свою болдинскую осень: томик Пушкина, лампу с зеленым абажуром, чай в подстаканнике и бюст Сократа, который я купил по случаю в дьюти-фри в Афинах, поэтому Сократ вполне может оказаться Демисом Руссосом. Все это — антураж для великой книги. Ведь смешно представить, чтобы великие книги писались под «Пусть говорят» и «татара-тара-тара» в сопровождении Артема, собакообразно висящего на ноге.
Вместо всего, описанного выше, можно было бы, конечно, в хлам нажраться, но я не пью, отсюда такие сложности.
Этим летом, в очередной раз бросив своих в деревне на съедение тополиному пуху, по возвращении в Москву я вновь швырнул петарду в семейный очаг, четко по инструкции.
И вот он опять наступил, триумф мужицкого фэн-шуя, холостяцкий Новый год: в каждой руке — по биг-маку, на телевизорах — белый шум, ветер из настежь распахнутого окна (которое, к слову, в мирное время нельзя открывать настежь, чтобы не застудить чахоточную герань) раскачивает штору и семейные трусы (трусы — с бОльшим усилием), цветы шепчутся с игрушками по углам друг с другом «а не охренел ли он», вокруг торжественно свисают гирлянды носков, в основном, непарных, и посреди этого великолепия я — победоносно вздымаюсь над болдинским столом, через пять минут Нобелевский лауреат по литературе.
Будь я слоном (а судя по весам, пока еще нет), издал бы победный рев.
Но в этот раз что-то пошло не так. Мои гигантские уши тяжело легли на плечи, а хобот понуро ковырял крошки на полу.
Праздника не было. Катарсис не наступил. Не то, чтобы он наступал в предыдущие годы, но раньше пара другая эндорфинов все же пробегала мурашками по спине от вседозволенности.
Сократ на болдинском столе испуганно озирался и недовольно морщился: ему было явно не уютно в обществе зеленой лампы, вызывающе-классического Пушкина, подстаканника и особенно Демиса Руссоса, проступающего сквозь его черты. Всем своим видом старик намекал: так книжки не пишутся. Он еще хотел процитировать «когда б вы знали из какого сора», но осекся, сообразив, что не должен знать стихи Анны Андреевны. И в этот момент я вспомнил, как под «Пусть говорят», «татара-тара-тара» и, особенно, под Артема, собакообразно висящего на ноге, через меня шли тексты, поездами, длинными составами из ниоткуда в никуда.
Я вскочил и, в режиме перемотки назад, смел с письменного стола свою болдинскую осень, вернув на него женин скрап-ядрить-его-букинг, восстановив все на прежних местах с точностью до скрепки; включил на трех девайсах «Машу с медведем», а на телевизорах Малышеву вместо отсутствующего на тот момент в эфире «Пусть говорят» (тем более, психическое здоровье можно равно успешно потерять и там, и там); забил мусорное ведро доверху крафтовыми бургерами без признаков жизни (ведро моментально превратилось в поучительную аллегорию моего желудка) и достал из холодильника завещанную женой морковку; живописно разбросал игрушки в комнате сына, так что получилось даже лучше, чем у него (а ведь Артем — чемпион нашего района по скоростному замусориванию детской); наконец, я вернул обратно цветы, а носки отправил в носочное гетто, где некоторые непарные особи неожиданно нашли свою вторую половину.
Я сидел на полу посреди восстановленной разрухи и мурлыкал себе под хобот, опровергая скептиков, не верящих в мурлыкающих слонов: все-таки нет ничего лучше на свете, чем контролируемый хаос семейной жизни.