В моём детстве мне было запрещено кричать. Топать ногами, махать руками, стучать кулаками и даже закатывать глаза. Мне было запрещено раздражаться, злиться, гневаться. Чувствовать что-либо, кроме безраздельной любви к родителям и принимать всё, что они скажут.
Я знаю, что вы, дорогие мои родители, тоже можете прочитать это, и хочу, чтобы вы знали: я вас очень-очень люблю! Вы мне дали многое: и вот это умение держать лицо, что бы ни случилось в моей жизни. И держать спину, когда все уже прогнулись. И держать удар, даже если в челюсть. И я очень вам за это благодарна.
Но у всего есть две стороны. И обратная сторона моей силы – моя слабость. Я не умею управлять чувствами, потому что мы с ними не познакомились. О, это обида, привет. А это страх. А это, кажется, гнев, да? Или всё-таки раздражение? Мне приходится учиться этому сейчас, после тридцати. Учиться после разрушенного брака, учиться с ребенком в одной связке, учиться в институтах и учиться, закрывшись в собственной квартире.
Итак, мне было запрещено кричать. Я до сих пор умею мастерски посылать к чёрту изгибом спины, изогнутой бровью и милейшей улыбкой. Соглашаться так, чтобы всем вокруг было понятно, что я не согласна. Отстаивать своё мнение, не открывая рта.
Итак, мне было запрещено кричать в родительском доме, и поэтому я кричала, где могла. Однажды, приехав к бабушке погостить на пару дней в году, я закатила настоящий скандал. До сих пор помню, как из-за какой-то мелочи, вошла в раж и начала бросаться подушками. Кричать ругательства, плакать и стучать по стенам кулаками. Биться на кровати, сминая одеяла. Я не была расстроена так сильно, я могла остановиться, но мне хотелось попробовать, как это – кричать. Я видела, как это делают другие, и экспериментировала, а смогу ли сама.
Я помню, бабушка, честно. Помню тяжесть этих перьевых подушек. Твои расстроенные глаза. Заломленные руки. Молчаливое непонимание остальных родственников. И знаешь, бабушка, мне очень стыдно… Мне хочется сказать – прости, хотя я знаю, что ты давно простила ту нескладную, угловатую, задиристую девочку, которая редко приезжала в гости и вела себя отвратительно…
Итак, мне было запрещено кричать в детстве, и поэтому я кричу сейчас. Чаще, чем хотелось бы. Из-за пустяков. По несдержанности. Беру себя в руки, терплю, терплю, а потом всё-таки разжимаю пружину и палю из всех орудий. Скоропалительно, ярко, громко, красочно. Палю по самым близким, палю по самым беззащитным. А потом остаюсь погребенной под чувством вины, как под ворохом использованных гильз.
Но у всего есть две стороны. Мне было запрещено испытывать негативные эмоции, поэтому сейчас я готова признавать все эмоции своего сына. Проговаривать, раскладывать на составляющие и объяснять шаг за шагом причины и следствия. Принимать, не разрушаясь, и воспитывать, не разрушая.
Я знаю, что, наверное, спустя пару десятилетий у моего сына тоже будет опыт, который он разложит на две стороны. Скажет «спасибо» и добавит «но». Вспомнит меня, кричащую незаслуженно. Раздражённую. Не справившуюся с эмоциями снова и снова. Но каждый раз, когда этот шестилетний шкет в ответ на мой гнев говорит:
— Ты злишься, мама. Ты сегодня устала?
Или
— Ты злишься, мама, но я ребенок и мне так хотелось побаловаться.
Или
— Ты злишься, мама, но я тебя всё равно люблю…
Каждый раз, когда он это говорит, я понимаю, что чему-то научила его.
И научилась сама.