Жару сегодня слышно

Солнце светит так громко, что отдается в барабанных перепонках маршевым пунктирным ритмом, без которого по такой погоде трудно было бы шагать. Воздух слезящийся, маркий, прокрашивает белую кожу в красный, потом черный и оставляет на ней горячие влажные полоски. Как сказал один поэт, путешествуя по Греции: «Жару сегодня слышно». Из города пора уезжать.

В деревне нас встречает двоюродный дедушка Лука. Он одет по местной летней моде: застиранная бывшего голубого цвета майка, просторные мышиные штаны (артикул «домашние»), заношенные сандалии на босу ногу.

Лука любит поболтать, но собеседников у него немного: страсть к разговорам обратно пропорциональна его артикуляционным возможностям. Во рту белеет один-единственный зуб, недостаточный для слововоплощения; обнаженные звуки, эмбрионы недослов погибают в открытом космосе без необходимой изоляции. Зубы — скафандры слова.

Приходится общаться с Лукой через переводчика — дедушку Панайотиса. Панайотис знает Луку почти сорок лет и умеет разбирать его язык. «Лука еще ничего, понять можно. Ты бы слышала его отца, Афанасия! Вот где хаос. Так что это у них семейное!»

— Сегодня невестка приезжает с внучками. — сообщает Лука через синхрониста. — Прощаться будем! Кула готовит торжественный обед. Целый месяц потом не увидимся.
— Уезжают куда-то?
— Уезжают? Э, поднимай выше. На самолете полетят в Австралию к другим бабушке и дедушке.
Лука волнуется, что мы недооценим масштаб события и добавляет:
— Двое суток лететь надо!

В семье считается, что дедушка Лука отлично разбирается в вопросе, поскольку ему самому приходилось много путешествовать. (Он работал обходчиком на железной дороге, или, как выражается его жена Кула, «ходил в путь»). Правда, никогда не выезжал дальше Фив. Не приходилось. Сейчас Луке восемьдесят, но он все еще при деле: служит помощником сельского врача:

— Как это, — спрашиваю, — возможно? Ведь даже помощнику нужно хоть какое-то образование!
— Для того, что он делает, не нужно.
— И что же он делает?
— Выдает пациентам номерки!

Дедушку Панайотиса и Луку связывают обоюдные приятности, которыми они укрепляли свою дружбу на протяжении многих лет. Например, в 1987 году дедушка привез ему из Афин стиральную машину и диван. А Лука в знак ответной признательности разрешил дедушке собрать помидоры с его огорода.

— Где находится твой огород, Лука? — спросил дедушка.
— Как раз напротив овчарни. Направо от источников Богородицы Милующей. Ну, там, недалеко от руин храма Аполлона.

Когда дедушка начал собирать урожай, к нему подошла незнакомая женщина и кротко поинтересовалась:
— Извините, но почему вы рвете мои помидоры?
Дедушка растерялся:
— Мне Лука разрешил!
— А почему вам Лука разрешил рвать мои помидоры? – с любопытством продолжала расспросы женщина.
Дедушка отставил корзину в сторону, гаркнул:
— Эй, Лука!
Лука, зевая, вышел из овчарни.
— Чего тебе, Панайотис? — проорал он в ответ.
— Тут какая-то женщина пришла. Говорит, что это ее помидоры.
— Так и пусть себе говорит! Господи! — Лука вернулся в овчарню озадаченный. «Разве можно беспокоиться по пустякам!»
Конец истории был счастливым: дедушка и хозяйка помидоров госпожа Алкистис познакомились и обнаружили, что они родственники: дядя Панайотиса крестил ее внука Федора. Помидоры остались в семье.

Лука вручил нам подарки: горный чай, орегано (сейчас их время) и двух подстреленных птичек (несмотря на возраст, Лука — отличный охотник).

Птички игрушечные, кругло-овальные, перламутрово-розовые, размером примерно с крупное яйцо, одна чуть больше другой. Ножки у них совсем крошечные, черные: как будто к уснувшему шалтаю-болтаю приделали две обгоревшие спички.

— Вот эта называется инжироед, — Лука показывает на ту, что побольше, корявым пальцем, похожим на извилистую сухую лапку ящерицы. — Она толстая, потому что съела много инжира. А вторую мы называем мёдодел.
— Мёдодел? Она мёд ест?
— Нет. Она ест пчел. Есть еще мёдорешитель, так вот он ест соты. У них есть другие, настоящие названия, но мы предпочитаем эти: во-первых, они точнее.
— А во-вторых?
—А во-вторых, красивее.

Дельфиец Лука с античной непринужденностью считает наблюдательность основой поэзии.
Курс занимательной орнитологии прерывает звон с деревенской колокольни. Кропило колокола медленно роняет двенадцать успокоительных капель в кипящую заботами чашу дня. Настало время остановиться. Передохнуть.

— Я уже разжег угли, — говорит Лука. — Хотите, и ваше мясо запеку?
— Нет, спасибо! Мы пообедаем попозже.
— Попозже во сколько?
— Нуу, часа в два.

Лука молчит, но по его застывшему от усилия быть вежливым лицу чувствуется, что он принимает нас за людей отчаянных и рисковых. Надо же так легкомысленно относиться к своему здоровью. Задержать обед !

Но не помочь пропащим городским Лука не может. Он приносит охапку сосновой коры на розжиг: «По крайней мере, мясо будет вкуснее». Я опять не разбираю, что он говорит. Дедушка переводит, заодно проясняя греческое значение слова «вкусно»:

— Он сказал — мясо будет вкуснее. Если мы что-то едим, то это, Катерина, означает — вкусно.

Делаем деревенские официальные визиты. Первый — к Хараламбуле, соседке. Хараламбула подарила пять куриных яиц и угостила домашней халвой, в честь именинницы: ее дочь Асимина вчера праздновала день рождения.

— Скольке лет исполнилось Асимине? — спрашиваю.
Дедушка хмурит лоб, припоминая.

— Да она взрослая уже. Лет шестьдесят-шестьдесят-пять.

Утром нас будит булочница, белоликая, черноволосая форнарина. Она ездит по деревне туда-сюда на старой «шкоде» и, напряженно раздувая щеки, как рубенсовский борей, похищающий орифию, кричит в окно звонким, не нуждающимся в оборудовании голосом:

— Фуууурноооос! Фурнос! Кило хлеба — один сорок! Фууурноооос!

Интонации булочницы старинные, глашатайские: две равноправно ударные гласные разделяют слово надвое. Я думала, что таких интонаций давно уже нет, исчезли за ненадобностью. Слова торжественны и автономны, как молитва или гимн; с них хорошо начинать день. Деревня просыпается так же, как во времена, когда не было еще ни мегафонов, ни газет, ни телевизоров.

— Фууурноооос! Кило хлеба — один сорок! Фууурнооос!

В коридоре на шершавой беленой стене сохнут букетики горного чая. Беру их в руки, чтобы рассмотреть получше.
На плотной серо-зеленой ножке нанизаны мелкие желтые колокольчики. Запах маслянистый, теплый, основательный. Как будто церковный. Чувствуешь себя причастным летней литургии. Благословиши венец лета благости твоея.

Лука угощает нас в таверне. Ведет к Котодимосу.
— Котодимос не просто хорошо разбирается в мясе, — объясняет он свой выбор. — Котодимос не просто отлично его печет. Главное: Котодимос умеет правильно раз-де-лать мясо!

На стол подает мама Котодимоса, старая Василики: она прикалывает бумажную скатерть к нижней полотняной деревянными зубочистками, обходя стол по кругу, не спеша, молча, словно совершает обряд, заговор на хороший аппетит.

— Наша деревня относится к дельфийскому димосу, — начинает рассказ Лука. — Это центр земли. Раньше тут находился оракул. К нему приходили люди с вопросами: будет ли война, погибнуть ли мне на войне. Или — не могу найти брата, жив ли он?

На треножнике сидела Пифия, а под ней разжигали лавровые листья. Пифия вдыхала этот дым и бормотала, бедняга, все, что ей приходит в голову. Она уже заранее знала, какие будут вопросы — ей их передавали жрецы-проводники, которые встречали паломников в нашей деревне. Вот так наш дельфийский оракул стал самым известным во всем мире. — заключает Лука, с интонацией, которая внезапно выдает в нем амбиции Леопольда Моцарта.

Василики приносит еду.

Греческий салат, острый овечий сыр с красным перцем, дзадзики, фаршированные рисом и травами кабачковые цветы, амарант с чесноком, отлакированные солнцем кабачками с детский мизинец величиной, кокореци, и, наконец, венец трапезы — блюдо с жаренным на углях ягненком, разделенным на по-котодимовски непреложные геометрические части. Еще Василики принесла тарелку с крупными ломтями домашнего хлеба, обжаренного на решетке с оливковым маслом и орегано.

— Извините, но хлеб я не буду, — смалодушничала я.
Лука спокойно возразил:
— Но ты не можешь его не есть!
— Почему?
— Потому что его пек сам Копанакис!

— Вот там, — показал Лука на дальнюю гору, завернутую в зеленый чехол деревьев, — вот там крестили мою старшую внучку Афанасию. Видите храм? Это Илья Пророк. После таинства отправились сюда, к Котодимосу. Зажарили целиком двух баранов, вина привезли бочку…. И все равно не хватило.
— Чего не хватило, вина?
Лука задерживает дыхание, чтобы не рассмеяться.
— Нет. Баранов не хватило. Пришлось еще килограммов пять ребрышек отдельно на углях жарить.

После трапезы долго молчали, приходили в себя.
— А теперь — горный чай! — поднялся с места Лука.
— Что вы, нет! Спасибо! Мы больше не можем ни есть, ни пить!
— Да не пить. — восклицает Лука. — А собирать!
— Собирать, — вспоминает о своих обязанностях толмача дедушка. — Это….
— Не переводите! — прошу я. — Кажется, я начинаю понимать.