После рождения Артема у жены было что-то вроде послеродовой депрессии. Пишу «что-то вроде», так как могу оценить лишь ретроспективно: в тот момент об этом явлении я ничего не знал.
Полным чмом я не был, но и не поддержал. За спиной тут же возник хор родственников с лучшими советскими хитами: «чего лежишь — вставай», «в наше время десятерых рожали, и ничего», «это все бабские капризы», «выпей корвалолу». Хор родственников хорош лишь за столом на семейных торжествах. Я не оправдываюсь. Никто, кроме меня, не виноват в том, что голосам снаружи я позволил стать голосами в моей голове.
А потом я случайно поговорил об этом с кем-то без советского анамнеза, с девочкой-миллениалом, над которыми я так мило потешался в шутейных разговорах, и она рассказала мне про baby blues. Я бросился гуглить. Иногда рядом не оказывается никого ближе интернета.
Что-то я сумел отыграть. Уже на излете, когда жена и сама выкарабкалась. Но те слезы между нами останутся навсегда, даже если она и забыла. Слезы — самая странная физическая субстанция: высыхая, они не исчезают.
После этого во мне окончательно сдох советский человек. Я его придушил лично. Советский человек с его кастрированной душой, со страхом перед всем нематериальным, с примитивным дуализмом «сильный — слабый» в духе дешевого дарвинизма, с принципом «все сердечные раны лечим корвалолом», с привычкой отворачиваться от упавших.
А еще я сказал себе тогда: читай, придурок, учись, не бойся разговаривать с людьми умнее тебя, и в тридцать, и в пятьдесят, и в восемьдесят, потому что незнание неприлично, потому что невежественному человеку, воспитанному на маршах, не дано услышать блюз.