Мы много говорим про пропасть между поколениями. Про то, что прошлое часто критикует настоящее и скептически оценивает будущее. Про то, что сегодняшний день смотрит на день вчерашний с насмешкой, словно на недотепу, не способному понять и научиться. Рассказ, который мы публикуем сегодня, — про другое прошлое. Готовое любить настоящее всем сердцем. Но это настоящее настолько стерильно, что и сердце у него разве что для красоты.
…Теперь уже совершенно ясно: не следовало приезжать. Ну и что, что у сына новоселье? Удавалось же избегать этой встречи три последних года. Ну да, внук родился, родная кровь, прижать, понюхать, коснуться губами затылочка… Но ведь фотографии сын присылал регулярно, и, сидя под уютным кухонным абажуром, она могла подолгу изучать лицо внука, разговаривать с этим таким родным, хоть и незнакомым, мальчиком, прятать его портреты под подушкой и во время бессонницы желать ему вырасти здоровым, счастливым, умным…
… Не следовало ехать, точно не следовало! Но ведь заболеть гриппом в третий раз — это уже точно подозрительно! И ногу подворачивала уже, и с радикулитом отлеживалась, и кота лечила… Эх, все равно повод не ехать надо было придумать! Ой, как надо было! Ведь в ее однушке в Текстильщиках, среди старых книг, черно-белых фотографий и вышитых подушек на протертом диванчике всегда хорошо было делать две вещи: вспоминать уже пройденное и придумывать еще не произошедшее. Правда, с возрастом вспоминалось все охотнее, чаще, с жадностью и нежностью, а придумывалось как-то без азарта, недоверчиво, с предварительной договоренностью: не исполнится, и ладно. «Придумывать — дело молодых», — подумала она, тем не менее, не смея упрекнуть сына, что он не позаботился об отговорке. Он тоже старался. Съездил в немыслимое количество командировок, болел (в спортзале потянул ногу и мучился с ней почти год). Плюс бессонные ночи после рождения сына, уставшая жена, и конечно, отнимающая каждую свободную минуту работа.
… Когда она варила утром овсянку, про себя думала: «А мальчик мой сейчас на совещании». Шла за картошкой и вспоминала: «А мальчик-то мой сейчас снова на совещании». Потом встречала соседку, обсуждала с ней последние новости, хотела позвонить и рассказать их сыну, но вспоминала: «Он же на совещании!». Забыв, что сын давно стал директором, она почему-то всегда представляла, как его ругают, вычитывают, упрекают, недооценивают. Она боялась, что на одном из совещаний его уволят, а как без работы, когда на руках новорожденный ребенок?! Впрочем, оказавшись в коридоре новой квартиры сына на Замоскворецкой набережной, она сразу обрадовалась: сын не бедствует.
Здесь было очень просторно и слишком светло. Сверкали зеркала на стенах. Сверкал черный паркет, выложенный звездами. Сверкала морда огромного мраморного пса, встретившего ее у двери. Именно этот неживой несимпатичный пес, который словно не считал нужным облаять и обнюхать ее, подсказал: она пустое место в этой квартире. Сразу занервничала: ее не ждали. А то бы постелили какой-нибудь ненужный коврик, чтобы она могла пристроить на нем свои пусть и слишком старые, но такие удобные разношенные сапоги, между прочим, из натуральной кожи. Невозможно было представить, чтобы сбросить их прямо у огромного зеркала в бронзовой раме, по бокам от которого такие же бронзовые подсвечники, в форме не то львов, не то тоже собак…
А сумка?
Через всю Москву везла ее, как пушинку, а сейчас этот груз буквально обрывал руки… Черная торба, заштопанная сбоку. В ней банки: повидло, варенье, яблочный сок. Весь год представляла, как торжественно выложит «гостинцы» у сына на кухне, как он причмокнет от предвкушения «домашненького», «как в детстве». Но сейчас она бы с радостью выкинула эти банки вместе с сумкой, пусть и такой удобной, пусть и такой вместительной, пусть и сшила ее сама, на совесть, из старого пальто... И чтобы подальше. И чтобы в дребезги. Ну и портилась бы себе эта антоновка, кому она вообще сдалась?!
Ей сейчас нужно было кого-то обвинить, и то, что этим виноватым стала антоновка, даже обрадовало… Не сын ведь! И не его жена, которая смотрела на нее испуганно-вопросительно. Наверное, тоже боялась, что свекровь разуется в коридоре-дворце. В голове пронеслось: зачем надела шерстяные носки, ведь купила же праздничные капроновые? И тут, как окончательное признание своей никчемности, вспомнила: банки завернула в старые газеты! Чтобы не разбились. Чтобы все до одной достались любимому сыну, так страдавшему от вечных совещаний.
Сразу стало понятно, что сын не страдал. Может быть, самую малость, и то лишь сейчас, от ее присутствия. Она понимала, что придется все равно разуваться, что не стоит доставать очки и рассматривать внука придется без них (дома они бы затерялись где-нибудь среди бумаг на столе, а здесь было слишком стерильно, чтобы их куда-то положить). В этом доме жили люди без вещей. Каким-то образом они обходились без книг, одежды, лекарств, посуды. Им не нужны были нитки, расчески, ручки, календари. В квартире жили только люди и их отражения. Не было даже пыли. И всем стало неловко, когда в центре гостиной, такой яркой и блестящей, что жмурились все трое, она поставила пластмассовый поезд – подарок для внука.
Но все знали: скоро внук проснется, ну, может быть минут на десять возьмет поезд в руки, а потом… Потом этот «дешевый Китай» можно будет куда-нибудь деть. И находчивая невестка предложит: «А пусть игрушка хранится у бабушки!».