Солнечные стены дня разрушила гроза. Но она так долго раскачивалась, медлила, что мы успели сбегать на агору.
Прокопий в своем репертуаре: ярок, бодр и независим, как цветок. Вывесил плакат, который, как театральная декорация, призван перенести зрителя в другое место: “Здесь — Халкида!”
Одесную его — горка свиных шашлычков-каламаки, рядом два пластиковых стакана: один наполовину наполненный горчицей, второй — кетчупом. Ошую — початая бутылка виски и банка кока-колы.
— Мне никакая гроза не страшна! Я готов! — заявляет, ни к кому специально не обращаясь.
— Те, кто проходит мимо моего прилавка без покупки — чудаки, — речет на ухо покупателю веским голосом пифии. — Знаешь, есть такие странные люди... Как бы их назвать? О! Эврика! Любители несвежего.
Завидев Васю, бросает все: торговлю, черный пиар, каламаки, виски. Начинает оглядывать его. Демонстративно любоваться. Преувеличенно восхищаться.
— Какой у тебя ребенок! Боже! — берет себя за лоб с выражением роденовского мыслителя. — Чудесный! Прекрасный! — И, не снижая пафоса, продолжает все с той же напряженной интонации солиста:
— Одень его! Скоро гроза, а сын твой — обнажен!
Столбенею:
— Но он одет!
— Эх, вы, молодые матери... Куртку! Я имел в виду куртку!
Пахнет мятой, дождём, взрезанным арбузом, сладкой горчицей красных перцев.
Клубники — завал. Коринфская, элидская и — самая пламенная, самая ароматная — ахейская. У продавца яиц эксклюзив: на табличке значится — “яйцо черной курицы, 60 центов за штуку”. Ах, Алеша, Алеша! Ожидал ли ты такого хэппи-энда для своей Чернушки?
...
— Давно не виделись, — приветствует господина Одиссея Нектарий. — Практически весь карантин.
Господин Одиссей — загорелый высокий старик, с длинной прямой спиной, одетый в какие-то линялые обноски, подозрительно напоминающие хламиду. Морщины у него прямоугольные, выдающие твердый характер. Одиссей — пастух, никогда не ходил в школу, на рынок приехал на тракторе.
— Как прошел карантин, — ласково расспрашивает его Нектарий, — наверное, ничего не изменилось? Как видел только своих баранов, так и все!
— Почему только баранов, — сурово возражает Одиссей. — Еще я видел мою жену, госпожу Фильо.
...
Агора сотрясается от воплей продавцов: "Ой-ой, эй-эй, йе-йе”, не меняющихся со времен Софокла. Впрочем, рыночные вопли имеют не трагический, а жизнерадостный прикладной характер: привлекают внимание к рекламе.
“Дыня — антидепрессант, черешня — стальная, капуста — легкая, огурцы — нежные”.
Госпожа Ариадна совершает шоппинг не сразу, а рейсами. В первый покупает все желтое – абрикосы, апельсины, мушмулу, во второй — красное: клубнику, черешню, гнутые флоринские перцы. Складывает покупки в багажник и возвращается за зеленым: салат, авокадо, кабачки и нежные огурцы.
— Вот эти два помидора тебе от меня в подарок. — властно говорит Манолис Ариадне. — Попробуешь их и скажешь, чьи помидоры самые лучшие. Рандеву здесь, через неделю. А если хочешь, ешь сейчас! Угощаю! — широко показывает на ящик, доверху набитый помидорами.
Согласно гуманистической греческой метеорологии гроза разгорается после обеда, когда рынок потихоньку пустеет. Прокопий и Манолис спешат под зонт передвижной жаровни, наливают, наслаждаются небесным штормом.
Начинается майская гроза, эписодий первый: триумфальная вагнеровская оркестровка грома, клинопись молний, шумное стаккато дождя. И одновременно, из высокой пены облаков, вопреки непогоде, солнце посыпает замлю шафрановыми блестками.
Чтобы полюбить, достаточно времени. Чтобы любить — необходима бесконечность. Потому что любовь, в отличие от жизни, – понятие неисчислимое. Человек стареет, умирает, но не заканчивается.
— Вот скажи, бессмертие существует? — спрашивает Прокопия Манолис, подливая себе белого.
— Конечно.
— Почему ты так уверен?
— Слово-то есть, так почему же и бессмертию не быть?