Дмитрий ведёт паровоз усталыми руками. Усталыми чёрными руками, из под ногтей которых никогда не вымывается до конца уголь, хоть ходи в баню, хоть не ходи.
Лицо тоже чёрное, как будто закопченное, но это не из-за угля. Это проклятое обморожение, которое тоже не отогреть в бане.
На севере, где морозы шкалят за сорок, за пятьдесят, тоже проложены рельсы, тоже забиты шпалы, тоже должны ходить поезда.
И они идут.
Сквозь пургу, ветер и бураны вьются, изгибаясь и пыхтя, чёрные тела поездов. А машинист не видит дороги через лобовое с налипшими комьями мороза, высовывается из бокового на студёный ветер и чернеет лицом. Иначе не довезти.
Дмитрию чуть за тридцать. Коренастый, слегка угрюмый, с широкими сильными ладонями и широкой сильной душой. Трудяга...
В тот год родилась младшая дочка. Третий ребёнок. Хлипкий комочек радости и нескончаемых забот. Родилась аккурат за две недели до войны, когда даже в том студёном краю цвело лето...
Я не знала своего прадедушку. У меня нет ни одного воспоминания, вещицы, забавного случая, передающегося из уст в уста.
Есть только бабушкины рассказы о том, каким он был. Рассказы того самого хлипкого комочка, родившегося за две недели до войны.
-сТрудяга...- вздыхает она и перечисляет какие-то регалии того времени, которые для меня лишь пустые фантики слов.
Но в этот день я представляю себе собирательный образ мужчины с почерневшим от мороза лицом, с широкими сильными ладонями и широкой сильной душой.
И плачу. Не могу не плакать.
И как будто через десятилетия, нас разделяющие, через тысячи километров, сквозь буран и метель, я слышу гудок паровоза.
Он зовёт мою память туда.
Я слышу, дедушка, слышу.
Я помню, хоть и не видела.
Я горжусь.
Я плачу.
С праздником!