Когда Павлику исполнилось пять лет, его родители вдруг развелись. Он, конечно, видел их ссоры и до этого. Когда ругань случалась особенно громкой, мальчик выходил во двор и пинал сдувшийся футбольный мяч о стенку гаража. Или собирал разноцветные стеклышки от разбитых пивных бутылок в свою коллекцию. Или просто долго сидел на лавочке и болтал ногами в вечных незаживающих синяках. Так было правильно в его детском мире: пинать мяч, собирать стеклышки, болтать ногами.
А потом родители вдруг развелись. Мальчика временно, на лето, пока развод, отправили к бабушке в деревню в 80 километрах от города. И забыли забрать. Павлик пил парное молоко на завтрак, надевал валенки с калошами и уходил на огород. Разговаривал там со своей любимицей - рябой курицей. Летом собирал клубнику, помогал бабушке пропалывать грядки, рано научился таскать воду из колодца большим, взрослым ведром.
Школа в деревне доживала свои последние годы, и когда Павлик пошел в первый класс, там училось всего три девочки. Не в классе, а на всю школу. Он успел закончить девятый, и школу тут же совсем закрыли. А зачем? В деревне оставалась всего сотня жителей, сплошные дряхлые старики да беззубые старухи. Последние семьи с детьми засобирались в город, поближе к образованию и хоть каким-то вариантам работы, да больше и не вернулись. Павлик смотрел вслед очередному уезжающему жигуленку, уходил на задний двор пинать дырявый мяч.
Он уже расширел плечами, легко помогал бабушке по хозяйству, умеючи брался за любой инструмент, за отсутствием компании практически не прикасался к алкоголю. Гуляя по холмам, ел с куста морошку и недозрелую голубику.
- А родители что? – аккуратно спрашиваю я.
- А родители женились снова, у каждого свои семьи, дети… - улыбается смущенно и немножко лукаво. В голосе нет даже намека на обиду, только легкая грусть.
Павлу уже почти тридцать, а вглядишься внимательно – как будто до сих пор перед тобой пятилетний малыш, такой же открытый, доверчивый, не испорченный цивилизацией больших городов, выращенный в богом забытой деревне, где-то на краю холодного северного моря.
- Паш, а как ты тут вообще живешь-то?
- Неплохо живу, работаю на совхоз. Мы летом фукус заготавливаем, ламинарию, зимой ловим корюшку, а еще больше навагу.
Фукус и ламинария – это такие водоросли, длинные, как волосы русалки, и скользкие, как чешуя рыбы.
Чтобы собрать фукус, надо встать рано, пока на море прилив, надеть болотники – высокие сапоги по самые плечи, зайти по пояс в студеную воду с длинной острой косой на плече. Широкими взмахами, от плеча к плечу, резать водоросли и затягивать их в лодку, которую ты привел сюда, как корову, на привязи.
Догрузив до верху с горочкой, Паша тянет свою лодку к берегу и, ходя желваками, перебрасывает привычным движением всё на телегу.
- Кто побогаче, те уже себе квадрациклы покупают, оно удобнее, чем на телеге таскать, конечно, - вздыхает.
Но примут водоросли в работу только высушенными на редком северном солнце, поэтому их теперь нужно разложить на каменистом берегу и каждый день переворачивать то одним, то другим боком, отмахиваясь от мошки и жалящих оводОв, как скажут местные.
- Сколько у тебя тут? – обвожу взглядом 50-метровый кусок скалы.
- Килограмм 300, наверное, может, чутка побольше.
- А сколько нужно?
- Две тонны в июле… Хорошо, а то в прошлом месяце вообще разрешения не получили.
- На водоросли? Разрешения?
- Конечно, как на рыбу. В мае-июне в ламинарии рыба нерестится, местная навага. Если сейчас срежем водоросли, зимой сами же останемся без рыбы да без денег. Сейчас дали разрешение на две тонны, в августе на полторы, а там, глядишь, и зима…
За тонну сухого фукуса Паша получит 25 тысяч. За две тонны – полтинник. Купит лекарств бабушке, та уже плохо ходит да плохо видит, сердце шалить начало. Остальное – отложит.
- А еда? – недоумеваю.
- Осенью охотимся, мясо всегда есть в морозилке или вяленое. Рыба опять же круглый год. Овощи с огорода. В деревне дешево жить, ты не думай.
А я и не думаю, я просто сижу и смотрю, как он медленно бредет вдоль скалы и переворачивает охапки сырых водорослей.
- У нас в деревне кто не пьёт и готов работать, нормально зарабатывают, между прочим. За навагу плотют неплохо. Лучше, чем за водоросли. Приезжай зимой, посмотришь...
И я представляю его, под ледяным ветром, метущим колючий снег, представляю его, переходящим от проруби к проруби, проверяющим сети, каждый день до пятидесяти лунок. Заледеневшими пальцами отбрасывая мелочь до 18 сантиметров, он должен набрать шесть тонн рыбы, чтобы сдать в совхоз свою норму.
- Паш, а какая у тебя мечта?
- Мечта? Да так, не мечта даже... планы. Бабушка помрет, поеду в город. Не в этот, что в 80-ти километрах, в большой город поеду. Я там уже себе квартиру купил даже. Говорю же, кто работает, может нормально тут зарабатывать. Женюсь в городе.
- А делать что будешь?
- Что-нибудь. Я много умею, - и он смотрит на свои мозолистые ладони.
Я боюсь говорить ему, что в большом городе никто не оценит его умение косить ламинарию и ставить подлёдные сети. Коптить навагу и водить карбас. Там вообще никто не знает, что такое карбас, Паша!!!
А ты забираешься в эту пузатую лодку, которые строят по эскизам дореволюционной России, и выходишь каждый день в открытое море. Смотришь, как белыми изгибами уходит на глубину белуха. Как пугливо соскакивает с каменистого берега в воду неповоротливый тюлень.
Я молчу и киваю, смотрю в его глаза. Ему вот-вот стукнет тридцать, а вглядишься внимательно – и перед тобой пятилетний малыш, такой же открытый, доверчивый. Верящий в чудеса. Мечтающий покорить мир и открыть новые земли. Уверенный, что весь свет помещается в его мозолистой ладошке.
Что с ним там ещё будет, кто знает. Кто знает...
Я ухожу в тлеющий на горизонте закат. На часах почти полночь. В северном крае день долго висит над берегом, не догорает, не отпускает своих работников по домам.
Я иду и слушаю ветер. Наклоняюсь, срываю с кустика красно-жёлтую ягодку морошки.
Сзади слышен шорох переворачиваемых на камнях водорослей.