Мои родители — «технари». Мама сравнительно легко приняла мое раннее увлечение литературой (уже в годик я строил из полного собрания сочинений Достоевского башню), так как она сама — переметнувшийся гуманитарий. А вот отец ещё какое-то время надеялся, что будет кому передать любимый молоток. Но я продолжал вместо гвоздей забивать в стену пальцы, и со временем он тоже смирился.
Более того, в определенный момент мои родители (хорошие какие) решили приобщиться к тому, чем увлекается их ребёнок. Приобщение случилось на нашей даче, часика в три пополудни. Мы как раз только что отобедали всем семейством. И мама предложила, чтобы я почитал им свои любимые стихи. Ей даже не пришлось приказывать отцу: тот выпил за обедом рюмочку, и ему теперь ничего было не страшно, даже стихи.
Матушка, конечно, не знала, о чем просит. Мышка, не заигрывай с мышеловкой.
Я немедленно взялся за дело. В первую очередь, я попросил родителей лечь. Папа воспринял эту идею с энтузиазмом. Мама же заподозрила неладное, но такая уж супружеская участь — ложиться рядом с супругом, даже если тот лежит неудобно. Родители прилегли на кровать в спальне, а я тем временем зашторил окна и включил электрический камин, который симулировал угли. На потолке замерцали всполохи. Было красиво. Затем я притащил с террасы магнитофон и поставил в него заветную кассету, ради которой я и затеял весь этот перфоманс. Я купил ее в университетском ларьке. Сам я уселся в кресло и торжествующе вытянул ноги.
— Бродский! — объявил я и включил магнитофон.
По комнате поплыл голос Иосифа Александровича, призывавший не совершать ошибку. В этом и состоял мой коварный план: познакомить родителей с классиком из первых уст. Момент был настолько волнительный, что я боялся, как бы от восторженной тахикардии у папы не стало плохо с сердцем.
Картавый пророк заполнял своим голосом комнату, проникал в углы, стелился вдоль плинтусов, тревожил занавески, конкурировал со всполохами на потолке. Я не сомневался, что вот так же декламировал "Илиаду" Гомер. Я чувствовал, что сейчас расплачусь от неприступной высоты момента.
И тут кто-то захрапел. В общем, понятно, кто: вряд ли это был Иосиф Александрович в магнитофоне, внезапно уставший посреди декламации.
Папа захрапел самозабвенно, словно он был один. В каком-то смысле он и был один: люди всегда одиноки в своих снах.
Я не был раздавлен неловкостью момента только потому, что еще оставалась мама, моя любимая матушка.
— Мама, мама… — зашептал я ей, собираясь извиниться за отца.
— А! Что? — как-то странно встрепенулась в полумраке мама, — да-да, доставай тяпки, сейчас пойдем пропалывать...
Мне показалось, что Иосиф Александрович в магнитофоне перестал картавить и начал заикаться.