Арию Гершвина Summertime я впервые услышала лет в двенадцать. Мы тогда на английском прошли слово curtain – «занавеска», и я ужасно обрадовалась, когда как-то вечером по радио женщина с очень мелодичным голосом (по-видимому Леонтина Прайс) четко и ясно, почти как «Спят усталые игрушки», пропела: «Fish are jumping and the curtain is high».
Помню, мне тогда очень понравился этот образ: лето, домик где-то на океане, ты сидишь на террасе, на горизонте над водой резвятся рыбы, а позади в распахнутом окне ветер играет легкой белоснежной занавеской.
Позднее, наступление тепла у меня всегда ассоциировалось с этими летающими занавесками. Парящая ткань в оконном проеме была свидетельством разморозки, знаком того, что заклеенный на все оконные щели дом с хрустом распахивается, наконец, для внешнего мира.
В квартире бабушки занавески были белые и пахли индийским стиральным порошком Umbrella. Окна нараспашку в ее доме начинали открывать где-то в середине июня, когда под окном распускался жасмин, и свежий порошковый запах смешивался с жасминовым. Это был любимый аромат детства: сладкий, волнующий запах начинающегося лета.
Когда мне было двадцать четыре года, два летних месяца я прожила в Барселоне. Комната в квартире, которую я снимала, была с обшарпанным французским балконом и старыми, прожженными в паре мест занавесками, которые пахли так, как пахло в шкафу у папы в годы, когда он еще курил, а на внутренней стороне дверцы шкафа еще не стерлись отметки о росте – меня и сестры. Каждое утро в восемь я пробиралась сквозь пелену этих серых продымленных занавесок, чтобы попить кофе на балконе и понаблюдать изо дня в день повторяющуюся сцену. Из соседнего дома выходил мужчина в зеленом костюме уборщика, а с ним женщина в офисном костюме на каблуках. Они становились прямо под моим балконом, страстно обнимались минут пять, как будто расставались навсегда, после чего за мужчиной приезжал бело-зеленый грузовик с буквой B и увозил его. А женщина шла на автобусную остановку. На следующее утро история повторялась.
Летом 2016 года я лежала с дочкой в роддоме. Стояла жара, занавесок в палате не было, и соседки придумали вешать простыни на окна. Помню, как первый раз отодвинула их, чтобы показать мужу ребенка через окошко. Меня тогда поразило, каким маленьким и далеким муж выглядел с высоты четвертого этажа, и каким огромным на его фоне казался новорожденный ребенок. От простыни-занавески сильно пахло хлоркой.
Но к чему я все это. Недавно я решила повнимательнее вчитаться в текст Summertime, и выяснила, что никаких занавесок там нет. И вместо curtain авторами Дюбосом Хейвардом и Айрой Гершвиным там использовано совсем другое слово: cotton – «хлопок».
То есть никакой там не домик с летающей занавеской на берегу океана, а плантация хлопка, который все выше и выше, жара и рабы, работающие в поте лица. Что, в общем-то логично, если учесть, что ария написана как стилизация под спиричуэлс.
Пару недель я ходила с сиротским ощущением: столько лет у меня в голове был домик на океане, и вот его не стало.
И тут Москву накрыл тополиный пух.
Всю прошлую неделю он залетал к нам в квартиру через распахнутые окна, оседая на ковре, диване, креслах. В субботу я решила устроить уборку и выгрести его, но он продолжал заплывать внутрь, и я бросила это гиблое дело на полпути.
Села на балконе и стала наблюдать, как пушинки медленно заходят, кружат в закатных лучах под потолком, оседают, снова поднимаются. И поняла, что вот он мой cotton is high, вот он, хлопок, который высоко, без рабов и без плантаций.
А потом на балкон пришла моя дочь с нашей белой кошкой на руках. Быть на ручках кошке явно не нравилось: она яростно изворачивалась, пытаясь вырваться. Наконец, ей удалось спрыгнуть, напоследок она лягнула Валенсию ногой в живот и убежала в комнату. Валя сказала «фух», отряхнула футболку от белой линяющей кошкиной шерсти, посмотрела на мерно влетающий в окно пух, и сказала:
— Представляешь, какая она огромная?
— Кто? – спросила я.
— Кошка эта, которая с облаков шерсть сыплет.
В общем, домика на океане с летающими занавесками у меня больше нет. Зато есть гигантская кошка, которая сидит на облаке и засыпает Москву белым пухоснегом.
Summertime