В детстве я относился к елкам подозрительно.
Не к среднестатистическим елкам, дикорастущим на просторах нашей необъятной родины, а к тем избранным, которые нарядные на праздник к нам пришли. К тем елкам, на которые «водят».
А меня в детстве помотало по елкам. Я ходил даже в Кремль, не говоря уже о банальной елке в детском саду. Как-то меня угораздило попасть на елку в Колонном зале Дома Союзов. Не помню, каким мусорным ветром меня туда занесло. Помню только, что я сильно расплакался, испугавшись колонн. Точнее, я испугался не самих колонн, а еще более неведомых «союзов», которые, как мне казалось, должны были неизбежно войти в зал следом за колоннами.
Во всех этих колонных елках меня расстраивал елочный официоз. Я остро ощущал (и до сих ощущаю) формальный символизм символов. Елка там стояла отвратительно нарядная, вся в одинаковых игрушках. Не елка, а памятник елке. В то далекое время все живое, повинуясь какой-то нехорошей магии, почему-то моментально превращалось в памятники.
Это была елка-Брежнев. Косматая, с ненастоящими побрякушками, с одной-единственной дурацкой песенкой про рождаемость в лесу. Когда детишки вокруг меня заводили ее поставленными похоронными голосами, мне хотелось во все легкие выкрикнуть «жопа», потому что за это слово, принесенное из песочницы, меня однажды сильно поругали родители.
Елка реабилитировалась в моих глазах лишь однажды.
Дома родители елку никогда не ставили, поскольку я постоянно гастролировал по кремлям и колонным залам, не говоря уже об уездных детских садах. Но в один из годов кто-то блатной, у кого папа обычно доставал билеты на эти утренники, вдруг не смог ничего достать, и вся новогодняя нагрузка легла на стены родного дома. Так посреди моей комнаты впервые появилась настоящая новогодняя елка.
В пять часов вечера 31 декабря того первого домашнего елочного года родители отправили меня спать. Это был превентивный сон перед полночным бессонным беспределом. Свет выключили, дверь закрыли.
Я, конечно, не спал. Я лежал с открытыми настежь глазами и разглядывал елку, благо родители оставили гирлянду включенной.
И пусть наша настоящая елка была искусственной, взятой (как я узнал потом через много лет), родителями напрокат у друзей. И пусть те друзья встретили с этой искусственной елкой уже добрый десяток новых годов, и некоторые ветки на ней подозрительно росли вниз, а некоторые особенно подозрительные — внутрь. И пусть псевдоиголки у нашей елки пахли как стадо немытых ежиков, а большинство игрушек на ней язык не поворачивался назвать не то, что елочными, а вообще игрушками.
Пусть.
Все равно в тот предновогодний вечер моя первая искусственная елочка-инвалид с переломами почти всех конечностей была для меня по-настоящему живой и настолько волшебной, что я, сам от себя не ожидая, тихонько запел вполголоса:
«И вот она нарядная на праздник к нам пришла…»