Мама была портнихой, бегала по клиенткам и, поскольку оставить меня было не с кем, частенько брала меня с собой. Мне нравилось. Большинство клиенток, состоятельные дамы, сами имели детей, так что я неплохо проводила время в богато обставленных детских с кучей дорогущих игрушек, которых у меня не было. К тому же, меня частенько угощали то конфетами, то фруктами. Мама шила мне очаровательные платьица с бантиками, кружевами и оборочками, в которых я выглядела, как кукла, пухлая кудрявая блондинка, губки бантиком – ну как тут не угостить.
Но был один дом, ходить в который мне не хотелось. Это был древний деревянный дом в полтора этажа – нижний полуподвальный, с маленькими подслеповатыми окошками, которые никогда не открывались, а между рамами лежала серая от времени вата и пыльные елочные игрушки, и верхний, с окнами побольше. Зимой, наверное, там тоже клали вату и игрушки, но зимой я там ни разу не была.
В подвальном этаже было две квартиры. В одной жил добрый пьяница и его злая жена. Пьяница часто выходил на заросший гусиной травкой двор и раздавал возившейся там детворе липкие конфеты без фантиков. От него пахло странно и довольно противно, и штаны на нем были всегда какие-то чумазые, а вместо рубашки – вытянутая сетчатая майка. Иногда следом за ним из-за обитой клеенкой тяжелой двери выскакивала высокая растрепанная женщина с папиросой во рту и кричала злым голосом непонятные слова. Мальчишки постарше хохотали и кидали в нее мелкими зелеными яблочками, которые росли на древней яблоне-ранетке в дальнем углу двора, за сараями.
Во второй квартире жила больная женщина с дочерью. Мне они обе казались очень старыми, но дочери было, пожалуй, лет тридцать пять, а матери около шестидесяти. Дочь выносила во двор плетеное кресло и устраивала в нем мать, укрывая ее огромной черной шалью с яркими красными и синими цветами. В руках у пожилой женщины всегда было вязанье, а где-то под шалью прятался клубок шерсти. Иногда этот клубок укатывался, и за ним начинали гоняться котята, которые во дворе не переводились никогда.
Но мы всегда ходили на верхний этаж. Он весь состоял из одной квартиры, в которой жила одна единственная Разрисованная Бабушка. Мама велела мне, как придем, делать книксен и говорить: ”Добрый день, мадам.” Что такое мадам, я не знала – ну, не может же быть, чтобы это было такое имя, ведь дразнить же будут! — поэтому про себя называла ее Разрисованной Бабушкой. У нее были нарисованные щеки, нарисованные брови и нарисованные губы, а один раз я видела, как она отлепила длинные черные ресницы и положила их в красивую золотую коробочку. А волосы у нее были всякий раз разные, и это было удивительно и немного страшно. Детей Разрисованная Бабушка не любила, но входила в мамино положение, поскольку не хотела терять хорошую портниху. Поэтому мне полагалось тихонько сидеть на диване в гостиной и рассматривать потрепанную книжку с картинками, на которых были нарисованы тетеньки в разных красивых платьях. Из этой книжки выбирали, что мама будет шить. Вообще-то, в гостиной было много интересных вещей. На комоде, например, стоял большой фарфоровый клоун в широких оранжевых штанах, ярко-желтой курточке и крохотной красной шляпке. А у его ног — маленькая фарфоровая собачка. Рядом стояла малюсенькая, для одного цветка, стеклянная вазочка и в ней всегда был один и тот же цветок — пыльная красно-желтая роза из шелковых лоскутков и зеленой папиросной бумаги. И еще там стояли духи в коробочках невиданной красоты. Одна коробочка была изумрудно-зеленая, покрытая золотой сеткой, сходившейся к маленькой золотой застежке. Вторая была золотисто-оранжевая и тоже с сеткой, но на ней сетка переходила в две шелковые кисточки. Мне ужасно хотелось открыть коробочки и понюхать духи, но я знала, что меня здесь не любят, и не смела слезть с дивана. В середине комнаты стоял круглый стол, покрытый красной бархатной скатертью с кистями, достававшими почти до пола. Вот здорово было бы, думала я, залезть под стол. Это было бы, как в сказочном дворце… Но под стол тоже было нельзя. А еще была удивительная бело-синяя стеклянная лампа на подоконнике. Когда ее зажигали, на стенах появлялись тени непонятных зверей.
Так оно и шло до того дня, когда я нечаянно научилась читать.
С буквами у меня были сложные отношения. Я знала их все. Знала по именам и по цвету, потому что у всех у них были имена, и цвет у всех был разный. Буквы ходили друг к другу в гости, ссорились, мирились, играли в игры, словом, делали что угодно, кроме того, что им полагалось – составлять слова. Я вообще не могла понять, как слова могут получаться из таких разных существ. С цифрами было еще хуже. Как так – пять прибавить три будет восемь, когда пять розовая, а три похожа на земляничку, а восемь вообще лиловая и пахнет чернилами, какими на почте пишут телеграммы?
В тот день Разрисованная Бабушка была особенно не в духе. Платье, которое шила для нее мама, нужно было к вечеру, а работы оставалось еще ого-го, да к тому же что-то случилось с маминой швейной машинкой, поэтому мы пришли в деревянный дом сразу после завтрака. В прихожей на первом этаже пахло керосином, пылью и вишневым компотом. Лестница на второй этаж пахла мокрым деревом – ее только что помыли. А в коридоре у Разрисованной Бабушки пахло духами из золотисто-оранжевой коробочки и шифоньером – огромным, чуть не до потолка, шкафом из темного резного дерева с тускловатым зеркалом посередине. Мама сразу же прошла в другую комнату, где стояла замечательная ножная швейная машинка, у нее внизу была такая широкая педаль, на которую надо было нажимать, чтобы машинка шила. А еще на этой педали можно было бы покачаться… но мне, как обычно, велели сидеть на диване в гостиной. Правда, на этот раз Разрисованная Бабушка, прижимая пальцами виски, утомленным голосом сказала:” Если станет скучно, посмотри там, кабинете, в книжном шкафу.”
Вот это было приключение! Еще ни разу мне не разрешали посмотреть, что там, в других комнатах. И, как только Разрисованная Бабушка вышла, я немедленно отправилась в экспедицию по неведомой стране в поисках загадочного места под названием Кабинет.
Высокая и тяжелая дверь скрипнула так громко, что я испугалась, а не погонят ли меня отсюда. Но никто не пришел, и я протиснулась в чуть приоткрытую дверь, не смея скрипнуть еще раз.
Сначала я увидела пианино. У нас дома тоже было пианино, черное и блестящее, с белыми, похожими на зубы, клавишами. Оно всегда стояло закрытым на ключ, который хранился в вазочке на комоде, и было прикрыто белой вышитой скатертью. Открытым я видела его раза два, когда мама протирала его от пыли. Здесь пианино было совсем другое. Во-первых, клавиши были все на виду, а над открытой крышкой справа и слева были подсвечники со свечами. Да и само пианино было чудного золотисто-коричневого цвета и как будто слегка светилось в полумраке кабинета. Сверху на нем кипой лежали большие, но тонкие книги с растрепанными страницами.
У окна стоял письменный стол, заваленный какими-то бумагами. Самой интересной вещью на нем была чернильница, изображавшая негритенка в чалме, сидящего на краю колодца, в который, собственно, и наливались чернила. Рядом лежала ручка с перышком. Я много раз видела, как мама, у которой был замечательно красивый почерк, пишет такой же ручкой на бланке телеграммы на почте. Поискав на столе, я нашла половинку чистого листа и решила попробовать написать свою любимую букву Б. Это была толстая и добрая буква, которая носила пышную зеленую юбку, белую кофточку и красные бусы. К сожалению, чернила на почте и у нас дома были только черные, и мне до сих пор ни разу не удалось изобразить букву Б такой, какой она была на самом деле. Я тихонько взяла ручку и обмакнула перо в чернила. Сложив пальцы, как мама, я поднесла перо к бумаге, но тут с него на листок упала толстая капля. Красная, как раздавленная ягода. Как капелька крови, которую у меня как-то брали в поликлинике. Ух ты! Нарисовать букву Б со всеми завитушками, как у мамы, получилось не сразу, да и не очень-то она была похожа на мамину. Зато именно такая буква Б разгуливала по бульвару с бульдогом и покупала пирожные буше в булочной. Ободренная успехом, я решила написать еще букву Р. Ее я любила меньше, чем Б, потому что она была не гладкая, а ребристая, как стиральная доска, и очень громкая. К тому же, чернила для нее нужны были бы синие, ну, на худой конец, голубые. Я снова обмакнула перо в колодец. Негритенок с любопытством наблюдал за моими действиями. Когда на листок, рядом с красной, упала ярко-синяя капля, я не удивилась. Если бы чернильница не была волшебной, негритенка не посадили бы ее сторожить. Синяя Р с треском прогрохотала по тротуару. Ага! Теперь букву Ю! Она зеленая и пахнет свежескошенной травой! На листок плюхнулась зеленая капля!
В конце концов, я написала все буквы, какие помнила, и для каждой нашлись чернила нужного цвета! Даже для золотой Ч, даже для М, которая цвета грозовой тучи! Вот это да! И тогда я решила написать слово ”бархат”. Оно было такое таинственное, так похожее на синее бархатное платье, которое мама шила для одной тетеньки, выступавшей в театре, оно так вкусно перекатывалось во рту, словом, это было мое любимое слово, которое я говорила про себя, если становилось грустно. Только как же мне прилепить букву к букве, чтобы вышло слово? Тем более, что все буквы в слове разного цвета, а само слово – дымчато-серое, как бабушкин кот Шакир, и пахнет свежим снегом. В конце концов, я решила написать все буквы подряд, одну за другой, и посмотреть, что получится – чернильница-то даст мне любые чернила, какие я захочу, в этом не было никакого сомнения! Когда слово ”бархат” появилось на бумаге, оно было именно таким, каким я его видела – шелковисто-серое, полупрозрачное, с золотистыми искорками в глубине. И тут я поняла, что на моих глазах происходит чудо: разноцветные буквы превращаются в одноцветные слова.
Наверное, это открытие было для меня слишком огромным. Написав еще три или четыре слова – просто, чтобы убедиться, что система работает, — я почувствовала такую усталость, что положила голову на руки и заснула, хотя, как всякий нормальный ребенок, ненавидела спать днем.
Когда мама, закончив с платьем, пришла за мной в кабинет, я с гордостью сообщила ей, что теперь знаю, как буква к букве пристает. Она не поверила и предложила мне прочесть что-нибудь, открыв наугад одну из тонких книг, лежавших на пианино. И я прочла громко и уверенно:”Франц Шуберт. Серенада.”
С этого дня я начала читать все, что попадалось мне под руку, любой печатный текст, независимо от содержания. Что я понимала из прочитанного – это уже совсем другая история. Но волшебные разноцветные чернила из колодца, охраняемого негритенком, на старинном письменном столе в старинном деревянном доме, пропахшем пылью, керосином и вишневым компотом, видимо, как-то попали мне в кровь, так что я и сейчас знаю, какого цвета мое имя и чем пахнет цифра семь.