Автор: Катерина Фадеева
Фотография: Евгения Валла
Та весна очень долго не хотела наступать, топталась, мялась, как будто что-то оттягивала. Миндаль под окном уже было распустился, но потом вдруг резко застыл, словно боясь выпускать в свет свои бело-розовые, похожие на девочек после первого причастия, цветочки. Ледяной дождь перемежался с градом и лил, как говорят в далеких от этих краях, кошками и собаками. Между тем, сами кошки и собаки, обалдевшие от сырости и ветра, прятались по кофейням и мясным лавкам, наедая сытые бока.
Река клокотала: в зеленоватой глубине тушились водоросли, листья, ветки.
Каждый вечер они ходили с мужем на мост, соединявший восточную и центральную часть города, смотреть на закат – доктор Зигор утверждал, что вечерний моцион способствует зачатию. Но вместо розового солнца, опускающегося за горы, видели только тучи. Однажды, когда они, утеплившись в модные в тот год свитера с горлом и морские куртки, засиделись на берегу до темноты, Долорес вдруг показалось, что тяжелые облака на горизонте - не облака вовсе, а гигантские наплывающие волны. Она даже почти испугалась и прижалась к мужу, раздувая в себе, как раздувают готовую погаснуть сигарету, детский ужас.
— Смотри, сейчас накроет!
— Ez dut ulertzen.
Когда они с Андером только познакомились, и Долорес начала осваивать эускара, ей казалось, что Ez dut ulertzen - «Не понимаю» - главная фраза в языке её любимого: так часто он её повторял. Он, наверное, и, правда не всегда понимал Долорес: эту текучую, как река, валенсийку, которую посещали странные предчувствия и сны наяву.
Андер посветил карманным фонариком себе в подбородок, и в темноте его лицо стало синим, как у мертвеца.
— Ez dut ulertzen, — повторил он.
— Облако похоже на гигантскую волну, — пояснила Долорес.
— А спинка хорьковая.
Десять лет назад Долорес полюбила его именно за это. За то, что обыденно цитировал Шекспира: кто в его городе, с которым Долорес так и не смогла сжиться до конца, ещё мог похвастаться таким? За остроумие. За сдержанность.
Но сейчас ей хотелось бы чего-то совсем другого. Чтобы он испугался вместе с ней, и они дрожали бы перед этой огромной облаковолной, которая страшной становится только усилием воли смотрящего. Чтобы было как тогда, когда они ходили смотреть «Льорону». Испугаться, спрятаться в объятиях. И следить, как со стороны сердца, затылка и живота тонкими змейками расползается по телу желание…
***
Впрочем, была в той весне одна вещь, которая намекала на скорое пробуждение. Мандарины. Сезон мандаринов начинался в этих краях в феврале, завершался в апреле, и когда первые переспелые бомбочки падали на землю, солнце обычно уже вовсю разогревало брусчатку и стены домов. В это время краснолицый сеньор Бакар, напившись пятничного пачарана, выходил в патио и кричал арию из Тоски. А жившая рядом сеньора Арриксака, безмолвно любившая его на протяжении всех своих тучных 40 лет, непослушными дрожащими руками заваривала себе ромашковый чай.
Несмотря на то, что цитрусовых деревьев в городе было совсем немного, тот апрель был удивительно щедр на мандарины. Переспелые, они летели откуда-то с облаков, плюхались в фонтаны и влажно шлёпались о брусчатку.
Жители города не обращали на фрукты никакого внимания, а велосипедисты давили их вместе с косточками, превращая в рыжее кашеобразное месево. Как-то раз Долорес увидела на улице роскошный автомобиль марки Испано-Суиза, огромный, чёрный, с блестящими округлыми «бровями» над фарами. Когда автомобиль проехал мимо, после него осталось бензиновое пятно и несколько раздавленных мандаринов. Оранжевая кровь смешалась с радужными разводами и оставила после себя бензиново-цитрусовый запах, от которого Долорес начало сильно тошнить.
***
И вот однажды утром в атмосфере вдруг что-то изменилось. Ливень сменился на мелкий дождик - взвесь капель в воздухе, таких мелких, что было даже не совсем понятно, откуда они капают– сверху, сбоку или снизу. Вершины гор стали светлее. Животные повылезали из своих укрытий. Первым на свободу вылез Шоло - молодой песик торговца рыбой. У Шоло были смешные складки кожи под глазами, напоминавшие мешки. И у Долорес в то утро отчего-то были такие же.
Днем Долорес встретилась с подругой в кафе. В заведении, кроме них, никого не было, но хозяин, увидев знакомые лица, тут же поставил пластинку. «Todo, todo se olvida», «Все забывается», — кричал проигрыватель, и женщины вспомнили, что Карлоса Гарделя, дорогого Карлито, уже два года нет с ними.
Потом подруга стала рассказывала ей что-то про мужа и детей, жаловаться как обычно на свекровь. В какой-то момент Долорес вдруг перестала разбирать речь приятельницы. Она слышала только звуки «экс» и «кста», которыми изобилует эускара, и никак не могла понять, откуда вокруг сердца скопилось столько радости. Из прострации ее выдернула странная фраза.
— Да, умереть тоже надо уметь …
Оказалось, что Мария уже минут двадцать рассказывала про их общую знакомую, которая порезалась и умерла от заражения крови, оставив после себя пятерых детей и немеренное количество долгов.
Долорес наспех распрощалась с подругой, боясь расплескать эйфорию, но опасения были напрасны. Пока она переходила дорогу, заходила в хлебную лавку, потом в ломбард – посмотреть, не выкупили ли бабушкино колечко, радость все росла и росла. И когда девушка дошла до кабинета доктора Зигора, беспричинный восторг достиг уже такой степени, что ей хотелось прыгать, а еще лучше – летать.
В общем, в кабинет она зашла, уже ни секунды не сомневаясь в диагнозе.
***
Когда Долорес выходила от врача, на улице стоял ранний вечер, и люди потихоньку начали уходить с работы. Чтобы сократить маршрут, она решила пойти через базарную площадь. В углу площади кучковалась группа мужчин, один из которых был в комбинезоне. Они курили. Когда Долорес проходила мимо них, тот, который был в комбинезоне, вдруг резко развернулся и плюнул прямо ей на платье, чуть пониже груди.
— Я вас не видел! Простите, сеньорита!
Долорес понимала, что это вышло случайно, мужчина правда ее не заметил, но оставшийся путь от площади до дома преодолела с трудом. Ноги и душа вдруг резко отяжелели, сердце застучало где-то в области шеи и эта неуместная пульсация мешала Долорес дышать.
Заходя в дом, Долорес задержалась на крыльце и посмотрела на небо. Облаков почти не было. Дождь окончательно прекратился.
Она открыла дверь и нашла глазами часы в прихожей, чтобы рассчитать, как скоро придет муж и стоит ли уже затевать ужин.
Украшенные розочками и фигурками святых часы, купленные во время свадебного путешествия в Бильбао, показывали четыре.
Так пора или нет? Долорес никак не могла сосредоточиться.
Двадцать шестое апреля тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Четыре часа дня, — проговорила про себя Долорес, будто пытаясь закрепить свое место во времени и пространстве.
Но это не помогло. Из-за странного оцепенения она чувствовала себя так, как бывает, когда просыпаешься после тяжелого сна и не можешь вспомнить, кто ты и что от тебя требуется.
Если бы Долорес попросили назвать сейчас её имя, она едва ли смогла бы сходу это сделать.
Но ей как будто и не нужно было знать свое имя.
Она чувствовала себя всеми женщинами мира, которые ожидали, ожидают или будут когда-либо ожидать ребёнка.
И тогда Сара постояла так ещё немного.
И тогда Ханна постояла так ещё немного.
И тогда Мария постояла так ещё немного.
И тогда Олеся постояла так ещё немного.
И тогда Долорес постояла так еще немного.
А потом переоделась в домашнее платье и пошла на кухню.