…Когда-то одна врач в одной больнице, куда я попала с месячным сыном, осознав, что она намудрила с лечением и ошиблась с диагнозом, боялась сообщать мне плохие новости. Она сидела напротив, избегала смотреть мне в глаза, с показной сосредоточенностью изучала заполненную мной при поступлении анкету и вдруг искренне так обрадовалась, забыв, разве что, присвистнуть и хлопнуть в ладоши: «Ой, так у вас двое детей уже есть! Ну! Тогда ничего! Тогда справитесь!».
В тот же день я сбежала с сыном в другую больницу. И все обошлось. Но много лет я вела внутри себя диалог с тем врачом.
Я мысленно в больничном коридоре останавливала ее, спешившую сообщить другим пациенткам, что у них обязательно будут еще дети, здоровые и крепкие, и начинала высказывать ей все, что о ней думала. Я выискивала самые жестокие слова. Я била этими словами так, чтобы она на глазах уменьшалась. Я чувствовала себя намного сильнее нее. Мы поменялись местами: я больше не была растерянной и беспомощной с грудным ребенком в зоне риска. Теперь она не знала, как умолять меня о помощи и пощаде. Я стояла под душем и выговаривала, как я ее ненавижу. Я гуляла с собакой и про себя рассказывала ей, что все хорошо, что скоро в школу тому, кому она не давала шансов. Пару раз мне снилось, что я встречаю ее на улице. Во сне я позволяла ей заговорить первой. Она снова повторяла, что двое детей — это прекрасно, что одним меньше, а одним больше — это незаметно, что в древности об этом вообще не парились. И во сне мы начинали драться.
Я даже не заметила, как эта война закончилась. Просто однажды сознание решило: все, хватит. Мы победили. Оставим ее в покое. Можно сказать, я забыла про нее в благодарность за то, что плохое осталось в прошлом. Но, конечно, совсем забыть никогда уже не получится. И простить не получится. И чувство страшной беспомощности, когда ты теряешь и не знаешь, куда бежать, и стучишься в двери, за которыми тебе обещают помочь сразу, как только допьют чай: «успокойтесь и подождите в коридоре», а потом не выходят и не выходят, — оно все равно где-то в тебе навсегда.
И вот теперь, когда диалоги внутри прекратились, на книжной полке в моей спальне на самом видном месте стоит книга Анны Старобинец «Посмотри на него». Писала ли Анна только о своем опыте или обо всех нас — потерянных и потерявших мамах? Почему когда я даже просто смотрю на корешок этой много раз перечитанной книги, я понимаю, что не одинока? Потому что «Посмотри на него» написана и про меня тоже. Она о том, что в любом горе мы достойны человеческого отношения, сочувствия и заботы, даже если гораздо приятнее (и удобнее) опекать тех, у кого сразу рождается здоровая тройня и сам мэр выбирает цветы для счастливой мамы.
Эта книга о том, что горе имеет право быть громким. Потому что его невозможно приукрасить или уменьшить. О том, что горе имеет право требовать от мира заткнуться, оставить при себе выводы и оценки. И еще, конечно, о том, что горе всегда индивидуально. Один выбирает стать в горе несгибаемым, выжить вопреки, не проронить ни одной публичной слезинки. Про такого скажут «молодец, ты сильный, так держать!», похлопают по плечу и напомнят никогда не работающую в настоящем горе истину, мол, жизнь — это зебра, и белая полоса вот-вот наступит. Как будто после потери ребенка вообще возможны белые полосы… Но несгибаемый в горе хватается за эту гадкую банальщину как за спасение и послушно идет собирать траву для этой зебры, даже строит для нее уютный загончик.
В это время другой переживает горе как есть — горюет заполнившим весь мир горем, навсегда изгнавшем из него любых зебр и всех, кто их подкармливает. Для такого горя нет утешительных слов. Любые слова — мимо. И я уверена, что первый, который «молодец! ты сильный! так держать! вот твоя зебра, зацени, сколько белых полосок!», внутри — тоже второй. Это если по-честному.