Падал такой тихий снег на такой тихий город, что люди выключали наушники, снимали шапки, скидывали капюшоны и слушали эту тишину. Она заглушала звуки машин, шагов и дыхания. Она окутывала с головы до ног пушистым одеялом из ностальгического детского и неслучившегося будущего. Безветренная, тёплая тишина с толстым слоем липкого снега, который хочется резать ножом и оставлять на нём глубокие следы, проваливаясь по колено, трогать руками, топить в ладонях и пропускать сквозь пальцы.
В тот вечер я забрала Матвея из сада уже с твёрдым намерением лепить снеговика. Снеговик был просто необходим этой тишине и этому вечеру. Без снеговика они казались неполными и даже почти бессмысленными.
В благостном молчании мы катали огромные глыбы по одинокой детской площадке. Где-то между проржавевшей горкой и сломанной каруселью. У древнего стола для пин-понга, на который ни разу не натягивали сетку и которым никто не пользовался по назначению.
Снеговик получился высокий, упитанный и счастливый. С руками из веток, которые долго пришлось искать под снегом. С крючковатым носом и довольной ухмылкой.
— Классный у нас Саша получился, правда, мам?
Сашами Матвей называет редкие игрушки или персонажей сказок, особо любимых и допущенных в святая святых детской души. Сашей он собирается назвать и своего сына, который родится, когда они с Соней из садика поженятся. Сразу после того, как заведуют собаку и кошку, но до того, как родится дочка. Там вообще много планов, но главное, что в них есть Саша.
Мы фоткаемся с новым другом, сооружаем для него ещё и крепость вокруг, долго жмём осиновую руку на прощание, поправляем отлетевшую пуговицу на пузе.
Вечер и тишина теперь наполнены смыслом, можно идти домой с чистой совестью и ноющей поясницей.
Наутро по дороге в сад Матвей бежит впереди меня, поприветствовать Сашу. Но его нет…
Вместо снеговика по площадке разбросаны доказательства чужого бессердечия — упаковки от чипсов и пивные бутылки. Горы разбитых глыб, из одной предательский торчит осиновая ветка.
— Мама, а где же Саша? — в глазах сына стоят крупные, блестящие в утреннем свете, слёзы. Губы предательски дрожат, и он, вытягивая тонкую шейку из под куртки, с надеждой заглядывает в моё лицо — а вдруг я сейчас всё-таки найду Сашу. Или наколдую, я же волшебница.
Но я не умею колдовать так по-крупному. Могу книжку новую под кроватью, могу машинку за креслом, а вот чтобы вылечить повсеместную жестокость и хамство — не ко мне. Увы.
— Как, где? В лес ночью убежал, конечно! Смотри, как ему тяжело было через нашу крепость перелезать, аж порушил ее всю! — я машу рукой в сторону леса и, пока Матвей смотрит туда, незаметно убираю ветку, служившую снеговику рукой. Поспешно затаптываю улику в снег.
— Туда все снеговики убегают? У них там дом? А что они там делают? А как он дорогу перешёл?
Мы тихо бредём к саду и придумываем волшебную историю про затерянную деревню снеговиков на лесной опушке…
Так легко не замечать чужих достижений. Так просто ломать построенное не твоими трудами. Трепать чужие нервы и тратить чужие силы, спускать чужие деньги и опускать чужие руки. Пускать по ветру не своё время и не свои мечты. Обесценивая, топтать ногами сказку и, громко харкая, разрушать тишину.
Этому нечего противопоставить. Кроме, может быть, новой сказки. Кроме, может быть, нового дня. Кроме, может быть, огромной любви.
И дело ведь не только в снеговиках, вы понимаете…