По-французски слова «мать» и «море» звучат одинаково: «мер».
Но для меня море всегда ассоциировалось с папой.
Мне было лет девять, когда он впервые рассказал мне о нем. Мы сидели на кухне, папа что-то подчеркивал в журнале «Будь здоров!», я разглядывала обитые желтым дерматином гвоздики на табуретке, похожие на цветочки пижмы, и уютно скучала. Внезапно раздался ужасный грохот, и в коридор из ванной, как Мойдодыр из маминой спальни, выскочила стиральная машинка Вятка-автомат.
— Держите ее! — закричала мама. – Она сейчас весь паркет расколошматит.
Папа бросил карандаш и ринулся к машинке. В этот момент Вятку подбросило чуть не до потолка, дверца-иллюминатор распахнулась, и машинку стошнило на пол мыльной водой вперемешку с недостиранным бельем.
Папа рассмеялся.
— Я гляжу у нас тут настоящий шторм, — и добавил, обращаясь к маме, — в следующий раз побольше белья клади, не будет так скакать.
Мама ласково погладила машинку по беленькой стенке: непослушная, но любимая Вятка была ее приданым на свадьбу.
— Шторм как на море, да? — уточнила я.
— Как на море, — кивнул папа.
— Пап, а расскажи про море! — попросила я, решив, что более подходящего момента не придумаешь.
Папа посмотрел на меня, потом молча пошел в ванную, принес тряпку и таз.
— Давай-ка лучше помоги.
Мы перекладывали белье с пола в таз, оно мокро шлепалось об оцинкованное донышко, а я представляла, что мы рыбаки, вернувшиеся с ночного рейса в море, и это наш богатый улов.
Вдруг папа сказал:
— Море…. У него запах особый и цвет. Главное – цвет. Я в детстве, когда впервые море увидел, забыл, как дышать надо, такое оно красивое оказалось. До этого меня на Оку возили, у нее вода темная, а тут — синий, зеленый, розовый, изумрудный, ультрамариновый, бог знает какой еще оттенок… Телевизоры же тогда черно-белые были, откуда мне было знать, какое море на самом деле.
— А на картинах? На картинах ты же мог его видеть? — усомнилась я: наш класс как раз недавно водили в Третьяковку.
— Ну, я же понимал, что на картинах все неправда, — пожал плечами папа, зародив во мне одновременно интерес к морю и недоверие к искусству.
С тех пор все, что я читала или слышала о море, я воспринимала с позиции: в жизни не так. И придумывала себе — как. Я захлебывалась описаниями моря у Жюля-Верна. В «Капитане Немо» Саргассово море было похоже на зеленые луга из-за обилия водорослей, но я, заранее убедив себя в бессилии автора перед красотой стихии, представляла еще более впечатляющие водорослевые поля с гигантскими кубышками, как те, что мы видели на Волге, но с соцветиями в человеческую голову. На всю жизнь запомнила я ночной океан из «Человека-амфибии»: тысячи звезд, тысячи лун, тысячи маленьких разноцветных солнц. И пыталась представить себе все эти мириады небесных светил: в моем воображении они еще и двигались, вились тучей как мошки перед хорошей погодой.
А главное, я пыталась вообразить себе оттенок моря. Судя по тому, что рассказывал папа, он должен был представлять собой соединение всех самых красивых цветов на свете. Красивее, чем камушки в калейдоскопе. Восхитительнее, чем след от бензина на асфальте.
В первый раз я увидела море только в девятнадцать лет – поехала в студенческий лагерь по путевке от университета. Но оно не было разноцветным, как у папы. Не было оно даже зеленым, как у Жюля Верна. Наш поезд пришел рано утром в сильный туман (в тот год стояли аномально холодные ночи) и моря не было вообще: сплошной кефир на много километров вокруг. Потом, конечно, картинка прогрузилась, молочная сыворотка осела, обнажив очертания гор: одну побольше, другую поменьше. Та, что поменьше, была развернута вершиной в противоположную от большой сторону, из-за чего казалось, что большая гора бежит вслед за младшей подругой. Но первое ощущение было именно такое — моря нет.
Кроме удивительного тумана, встретившего меня в первый день, в том лагере были ночные костры на пляже, сметана с сахаром в местной столовой, которую каждый день давали на десерт, ночные огоньки вдоль бухты, похожие на новогоднюю гирлянду. Песни «Кино» под гитару, книжки из заброшенной библиотеки со старой пустующей территории лагеря, которые валялись прямо на полу, раскрытые на самом интересном месте.
И удивительное дело, где бы я ни находилась, к каким бы далеким берегам ни уезжала, я подтягиваю свое море под то, самое первое — море с непрогруженной картинкой в районе крохотного поселка под Туапсе.
Я рассматриваю вечерние гирлянды огоньков вдоль набережных. От Шарм-эль-Шейха до Светлогорска, от Кадиса до Гоа меняются изгибы побережий, становясь то точёней, то округлей, но в целом ночное море везде одинаковое. Как одинаковы позы и выражения лиц людей, собравшихся смотреть самое красивое шоу на земле — морской закат.
Я читаю книги. Как-то мы отдыхали в глухой турецкой деревне, я забыла в Москве книжку, и перед переездом на новое место любимый человек украл для меня в пляжной библиотеке какой-то англоязычный роман с симпатичной обложкой. Роман оказался так себе, зато с тех пор я говорю, что ради меня люди шли на воровство.
Я ем сметану. Самая дорогая была в Барселонском кафе «Четыре кота»: сметана в Испании деликатес. Жаль только, вместо сахара в ней были орехи и сухофрукты, и подали ее не в граненом стакане, а вазочке для мороженого.
Я распеваю песни Цоя. «Белый снег, серый лед» мы пели, когда шагали с Валиным папой по ночному пляжу в Валенсии, укачивая ее трехмесячную в слинге и заставляя вздрагивать местных рыбаков.
Я даже видела горы – одну побольше, другую поменьше, которые бегут друг за другом. Это было на крохотном пляже на севере Майорки. Двухлетняя Валя назвала эти горы «Отдай-отдай»: одна, мол, гонится за другой — хочет что-то отнять.
Единственное, чего я не видела — тех волшебных оттенков, о которых говорил мой папа. Мое море было нежно-розовым, как малиновое мороженое, изумрудным, как бажовские самоцветы, прозрачно-голубым, кефирно-белым, ослепительно-искрящимся, но того буйства красок, которое нарисовало мое детское воображение, когда я слушала рассказ отца, у моего моря никогда не было.
***
Моя дочь с раннего детства видит море. Она наблюдала его в штиль и шторм, утром и ночью, освещаемое зловещей луной, которая усмехается всеми кратерами. Она умеет прыгать через прибой, и даже дружила с осьминогом, когда ей было три года.
Когда прошлой весной в Москве был карантин и мы сидели дома, любимым Валиным развлечением было копаться в диванном ящике для белья. У нас в там хранятся кусочки ткани всех цветов радуги: моя бабушка любила шить лоскутные одеяла. Один раз, когда я еще спала, Валька распотрошила содержимое дивана, вытащив все тряпки, которые там были, смешала их в разноцветную кучу, распределив ровным слоем по всему полу. А потом разбудила меня, привела в комнату и говорит:
— Смотри, как похоже!
— На что похоже? На бардак? — зевая, спросила я.
— На море, конечно! — обиженно ответила Валя.
И мы легли вдвоем на эту кучу цветастого тряпья. И поплыли. Я смотрела на потолок, на освещаемые утренним солнцем пылинки, которые если очень долго глядеть на них, становятся огромными, как чайки. А потом встала, сфотографировала вспенившийся от шторма разноцветный пол и отправила папе по Ватсапу.
Пусть порадуется.
Он так давно не был на море.