Автор: Александра Анеринко
Фотография: Katerina Apel
Я зашла в квартиру. Здесь я не была уже давно. Прошло полтора года со смерти папы, а боль все еще не ушла. Говорят, нужно не меньше двух лет, чтобы она стихла. Наверное, правда. Наверное, надо ждать.
Я прохожу в коридор, снимаю обувь, вешаю куртку на знакомые с детства крючки на стене. Все здесь напоминает давно ушедшие дни. Каждая трещинка на обоях, каждое незаметное чужому взгляду пятно на выцветшем линолиуме рассказывает мне истории моего детства. Я иду по коридору, а навстречу мне выходит папа, который деловито проходит в свою комнату, по дороге роняя: «Пришла. Кушать будешь?» Морок развеивается. Я оглядываюсь на кухню и вижу, как оттуда выбегает светленькая девочка и бежит в коридор вслед за удаляющимися шагами:
«Папа, у нас сегодня такое было в школе, ты не поверишь!»
На кухне все, как и прежде. Все электроприборы отключены, стоит стол, на котором я разложила счета за квартиру и электроэнергию, лежит раскрытая книжка, куда вносили сперва папины руки, а теперь уже мои, показания водомеров. Не тикают даже часы, батарейки давно уже закончились. На кухонной тумбочке лежат упаковки жвачек, брошенные впопыхах шариковые ручки. Я так ничего и не тронула. Не хватило сил. Я иду дальше по комнатам, заглядывая то в одну, то в другую. Я проверяю, все ли в порядке, но самом деле ничего не вижу. Перед моими глазами проплывают сцены из детства и юности.
— Я красивая? — я стою перед зеркалом и кручусь во все стороны, стараясь разглядеть свою фигуру. В зеркале отражается худая девочка с растрепанными волосами. Подросток, еще неуклюжий и угловатый. Папу данный вопрос застиг врасплох, он на пару секунд замешкался, затем подходит ко мне, встает чуть сбоку, так, чтобы я его тоже увидела в зеркале.
— Конечно красивая! Вся в меня! — он надувает щеки и оттопыривает уши.
— Папа! — я злюсь и убегаю в комнату.
В своей комнате, которую я делила вместе с сестрой, все осталось, как и было в день моего отъезда из родительского дома. Стоит соломенная подставка под цветы, которую занимают мягкие игрушки. Оттуда высовывается хитрая мордочка мышки в шапочке — подарок детям с папиной работы. У стены стоит письменный стол, на котором лежит пластиковая карта мира. Я помню, как папа гордился, когда купил ее. В те годы достать подобное богатство было нелегко. Полки с моими книгами, старые тетрадки, которые так и остались неисписанными. На полу лежит коробка, которую я нашла в последний свой приезд. Я не знала, что папа сохранил все мои дневники, грамоты, первые поделки из школы и рисунки. Среди них я нахожу совершенно забытые мною вещи: керамическая шляпка странного болотного цвета, которую смастерила моя сестра, связанная кем-то из нас и набитая ватой кошка с синими усами, салфетка, на которой детскими неумелыми стежками вышито «Самому лучшему папе в мире».
Я захожу в гостиную. Это был по совместительству папин кабинет. Маленький, наверное, детский столик у дивана, на котором папа чинил компьютеры. Я вижу, как он сидит, согнувшись, над очередным разобранным «пациентом», поднимает голову, смотрит на меня поверх очков: «Я работаю. Тебе что-то срочно надо?» Он невысокий, волосы уже седые и коротко подстриженные, усы, на нем его бесконечно любимый и такой же бесконечно старый свитер, привезенный некогда из командировки в Финляндию. Вечер, горит люстра и тихо работает телевизор, там идут новости. Он всегда работал под телевизор, под монотонные голоса дикторов новостей или горячие споры участников аналитических программ. Я оглядываюсь, телевизор молчит, и в темном его нутре отражается мой силуэт. Тишина. Папа не любил тишину. Комната заполнена старыми сломанными или вышедшими из строя компьютерами. В углу лежит куча жестких дисков, всевозможных плат, картонных и пластиковых упаковок. Много мелких бумажек, на которых написаны какие-то цифры, пароли, краткие, ничего не значащие рабочие пометки.
Сперва я искала, долго искала среди этого хаоса из железа и внутренностей компьютеров папины личные записи. Хоть что-то, какое-нибудь письмо, записка самому себе или кому-нибудь из нас. Что-нибудь живое, родное, теплое от его руки. Ничего не было. Неудивительно, после папиной смерти все его личные вещи забрала его жена. Тут осталось только то, что было приобретено до их женитьбы. Я смотрю на старый потертый кожаный диван и два кресла. Я помню день, когда купили этот комплект. Как мы все радовались, а мама ругалась, потому что папа как всегда купил то, что понравилось ему, а она хотела совсем другое. Из стеклянного шкафа под телевизором на меня смотрят все тома советской энциклопедии. Зачем ты их тогда привез из дома бабушки и дедушки? Их же так много… «Чтобы вы учились. Не всё, но пригодится.» Я слышу папин голос. Как будто бы он остался в этом доме, в этой комнате. Я слышу мелодию его мобильного телефона и вижу, как он достает его из кармашка на поясе, медленно подносит к глазам и смотрит на экран поверх очков. Я моргаю. В комнате пусто, солнце светит в окна, и в его свете кружатся пылинки. Здесь давно никто не пылесосил.
Я иду в последнюю комнату, туда, куда старалась в последний год не заходить. В папину спальню. Пустая кровать, голые полки, в шкафу и ящиках ничего нет. Я проверяла. Я боюсь садиться на кровать, потому что к горлу подкатывается ком и я начну рыдать. На столике лежит одинокая иконка. Это бабушка подарила ему, когда он заболел. Чтобы спасла и сохранила. На кровати лежит коробка с единственной фотографией в ней. Фотография черно-белая, на ней стоит моя сестра, еще совсем маленькая, с двумя огромными для нее пуделями. Здесь тяжело, здесь нечем дышать. Меня захлестывают воспоминания. Обрывки из наших телефонных разговоров
«…я хотя бы посмотрел мир на старости лет.» «Ты еще совсем молодой, не надо так говорить.»
Путешествия — это было его хобби, его радость. Страны сменялись одна за другой как в калейдоскопе, и он гордился этим. Я не помню, где он был, да и он особо не рассказывал, только видела постоянно прибывающие на холодильнике магнитики. Много магнитиков. Он много работал и много путешествовал. Это нас разъединило. Я помню, как обижалась за то, что он в очередной раз уехал с женой в какую то далекую экзотическую страну и не нашел время, чтобы встретиться со мной. «Папа, ты когда-нибудь гулял со мной и сестрой по парку? Я не помню». «Тебе нужно, чтобы я тебя выгулял по парку? Хорошо. Давай, я еще сосочку возьму и буду гулять с тобой, как с маленьким ребенком. Ты этого хочешь?» Слезы снова подступают в горлу. «Папа, давай я к тебе приеду? У тебя был день рождения, твой подарок ждет тебя», — я стараюсь говорить радостно. «Не сейчас, я сильно занят. У меня совсем нет времени.» «У тебя нет времени целых три месяца?!» «Ты хочешь приехать на 15 минут? Зачем тебе ехать так далеко, это бессмысленно, давай потом.» Нет, нет, я вспоминаю совсем не то…
«Ты не интересуешься моей жизнью! Тебе всегда звонил только я, проверь свой телефон. Проверь. От тебя ни одного звонка за полгода!»
Я глотаю слезы, я давлюсь и стараюсь сделать свой голос спокойным и уверенным и перевести тему. Сегодня я узнала, что у папы рак. Мне позвонила его жена. Я должна забыть обиды, это неважно, важно его здоровье. «Если ты любишь папу, то никаких слез и соплей. Ему и так тяжело, а если ты еще расплачешься… Мы должны его поддержать, да?» — это уже голос его жены. А это голос моей тети: «Если захочешь поплакать, отойди к стеночке, дедушка не должен увидеть твоих слез, иначе мы будем выносить оттуда уже два гроба».
Я все же плачу, сейчас я одна, и, может быть, папа наконец увидит мои слезы. Я очень-очень сожалею о том, что я никогда не говорила ему, что думаю и чувствую, что никогда не плакала при нем, даже когда все было совсем плохо. Я всегда старалась быть сильной, говорила себе, что надо держаться. Надо быть спокойной и взрослой, никаких истерик и слез. И теперь я сожалею об этом, ведь, если я не находила в себе сил произнести, что я чувствую, то мои слезы показали бы, как сильно я его люблю и как важен он был для меня.