Поштарка* приходила через день. В сером бесформенном костюме юбка-пиджак и в тапочках – такой я ее запомнила. Потому что в пять лет очень быстро все запоминаешь, чтобы потом вспомнить в какой-то неожиданный момент скучной взрослости, дорисовать выдуманные подробности и, возможно, сочинить рассказ.
У поштарки была сумка через плечо, из такого толстого коричневого кожзама, что, даже пустая, она весила пару килограммов, а уж наполненная письмами не щадила правое плечо поштарки. Ее спину и ноги сумка тоже не щадила. И вообще, никому до поштарки не было дела, о чем она сообщала каждый раз, появляясь в квартире моей прабабушки. Поштарку даже ждал собственный стул, про который так и говорили: «Это для поштарки». На него она небрежно плюхалась и со вздохом сбрасывала сумку на пол. Плюхалась и тут же вытягивала вперед руку с короткими оттопыренными пальцами.
По негласно установленному правилу, стоило поштарке возникнуть на пороге квартиры, как я бежала на кухню за водой для гостьи, наполняла до краев эмалированную желтую кружку и вставляла ее в руку поштарки — словно стакан в подстаканник.
Поштарка пила жадно, громко глотала. Обычно вместо спасибо просила еще. И могла выпить больше литра воды. А моя прабабушка сочувственно смотрела на нее и ждала, когда поштарке полегчает. Полегчает – значит, достанет письма. Пузатые конверты, наполненные разными подробностями чьей-то жизни, и тонкие конверты с красивой открыткой внутри, которую бабушка после прочтения дарила мне – для коллекции. Радость, если это была открытка с каким-то сказочным сюжетом, но чаще попадались скучные букетики гвоздик, и я даже думала, что поштарка забирала все красивые открытки себе.
Я понимала, что эта женщина несчастливая и помня, как бабушка сказала про кого-то «она злая, потому что ее не любят», решила, что и поштарка злая.
Потому-то я ее и боялась. Боялась, что поштарка немножко карлик – всего на две головы выше меня, ребенка из старшей группы детского сада «Чебурашка». Боялась, что у нее квадратная фигура и очень толстые ноги, которые не сужаются внизу, а как будто даже расширяются, сразу врастая в стоптанные серые тапки. Боялась скомканной тряпочки, которой поштарка вытирала пот с шеи и лба – вдруг она ее уронит и попросит меня, вежливую и послушную, поднять. Боялась расчески с мелкими зубчиками, которой она причесывала практически отсутствовавшие на голове волосы, потому что… Ну просто боялась и все.
И не понимала, почему бабушка поштарку не боится. Не только не боится – как будто даже дружит. Категорично я принимала за дружбу обыкновенное сочувствие к одинокому, обиженному и недолюбленному человеку, который даже на доброе отношение отвечал какими-то дикими смешками, немногословными жалобами на людей и обстоятельства, вздохами, кашлем со слюной в разные стороны, ковырянием в зубах или в носу. Пару раз поштарка обмолвилась, что она выросла в детском доме. Я не знала, что это значит, и думала, что в ее семье много детей, полный дом. И боялась представить, что все они похожи на поштарку.
Поштарка могла засидеться у нас до вечера, если писем было немного. Но когда она разносила пенсии, всегда спешила, злилась и говорила, что все бросит, и что скорее всего к бабушке больше не придет. Но сколько я себя помню – много лет почту приносила только она. Все время в том же костюме. Всегда с засаленной тряпочкой и расческой, из которой прямо на наш ковер падали отломившиеся острые зубчики……
В 35 я снова вернулась в город детства, где многое осталось таким, как в моих воспоминаниях. Утром отправилась на рынок за помидорами и капустой. Заняла очередь и обнаружила: каштан, который был совсем крохой, когда крохой была и я, вымахал почти до неба. Его огромные желтые листья плавали в луже, словно огромные бабочки. Или это лапы какого-то животного? Пока думала о всякой ерунде, человек, который стоял за мной, вдруг встал впереди. Ну и ладно! Зато тут листья. А вон там валяется колючий плод каштана, который я принесу детям, и они будут его рассматривать, трогать и удивляться…
«Разиня и дура!» — проворным и находчивым человеком впереди оказалась молодая женщина в шерстяном платке и почти без зубов, к тому же красноречивая. Видимо привыкла, что на нее реагируют. А я… Я не умею. И не хочу. Так что про дуру – верно.
Это был тот редкий случай, когда я – несмотря на свои скромные 160 сантиметров, — почувствовала себя высокой. Соседка в очереди была низкой и за счет тучной фигуры казалась совсем приземленной. Конечно, это не была та поштарка из моего детства. Но! Оказалось, что это… дочь поштарки. Сама поштарка появилась через несколько минут и принялась отчитывать дочь.
За то, что очередь не двигается. За то, что овощи подорожали. За то, что не успеют на автобус. За то, что нужно платить за газ, а нечем. За то, что вот-вот пойдет дождь. За то, что болят ноги. За то, что «только ветра не хватало». За то, что «сплошное наказание». И еще много за что.
Дочь скукожилась и совсем исчезла за квадратной фигурой поштарки. А поштарка достала из сумки недоеденный беляш и стала его есть так, словно это добыча, которую надо добить пока не вырвалась. Какой бы крепкой ни была сумка из кожзама, она протерлась по углам, а застежка сломалась.
«Даже сесть негде,» — поштарка оглянулась. За ней стояла я. Уже без стула и без желтой эмалированной чашки. «Что слушаешь?» — огрызнулась поштарка и, надеюсь, случайно, наступила мне на ногу. Был конец октября. А она все равно ходила в тапках.
*Поштарка — укр. почтальон.