Мне скоро сорок. Но стоит подумать про бабу Клаву, как тут же превращаюсь в четырехлетнего мальчика. В колючих шерстяных носках, в вязаной безрукавке и шортах поверх колготок, я сижу за столом под одним с бабушкой пуховым платком. Бабушка мерзнет, потому что «совсем старая стала». Я мерзну, потому что снова болею. Температура растет. Нос забит. Произношу слова почти шепотом, чтобы не царапали горло.
— Ну, пиши, милок, — говорит бабушка, и я толстым грифелем простого карандаша аккуратно вывожу на тетрадном листе печатные буквы. Половину букв пишу не в ту сторону. Вообще ничего не знаю ни про запятые, ни про точки. Но бабушка говорит, что он поймет. Потому что он — волшебник. И это все знают. Имя волшебника – Дед Мороз.
Бабушка предлагает попросить у Деда Мороза что-нибудь полезное. Например, теплый шарф, чтобы я, наконец, перестал так часто страдать от бронхитов. Или протертой с сахаром земляники. Прошлым летом не уродилась, а так бы сейчас помогла с моим красным отечным горлом.
— Может, тапочки? — Бабушка смотрит на свои, похожие на бесформенные меховые сапоги, такие огромные, что, наверное, десять моих ног поместилось бы в каждый ее тапок. Но десяти ног у меня нет. И потому я пишу, от незнания заменяя «а» на «ы» и не чувствуя мягкий знак на конце:
— Рыцыр.
— Это какой такой «рыцыр»? – уточняет баба Клава.
— В латах. Они из золота! И еще у него такой шлем, как будто цепочки спутались.
Фигурка рыцаря продавалась в Центральном универмаге в отделе для коллекционеров. Папа сказал, что «на него не напасешься». Мама сказала, что «такой маленький, ты же его в два счета потеряешь!», а старший брат похвалил:
— Да, рыцарь что надо. Вырастешь и купишь себе такого!
Но когда это еще я вырасту? Да рыцарь за это время состарится, цепочки поржавеют, а золото перестанет блестеть. Вся надежда на Деда Мороза.
— Он же купит мне рыцаря, да? – я внимательно смотрю на свое отражение в толстых стеклах бабушкиных очков. Бабушка кивает и прижимает меня к себе. Под пуховым платком мы словно в палатке. Мне жарко, но я терплю. Потому что придумал: я все стерплю, даже горчичники и масло в молоке, лишь бы Дед Мороз принес мне рыцаря.
А он… не принес.
Я даже не удивился, когда под елкой нашел книгу про марки. Родители развелись. Папа эмигрировал в Израиль и увез в Израиль бабу Клаву, свою маму. Когда в садике нам читали книжку про Айболита, я был уверен, что Африка и Израиль – это соседние улицы. И представлял, как баба Клава ходит по ним в своих меховых тапках, а вокруг скачут обезьяны, летают попугаи и кит плывет с Айболитом на спине…
Первые годы раздельной от меня и мамы жизни папа присылал нам цветные открытки. Я прикреплял их кнопками к обоям и любовался. И все время мысленно дорисовывал на них бабу Клаву. То она стояла посреди пустыни, все в том же пуховом платке: может солнце и стало ярче, старость ее никуда не делась. То она выглядывала из зарослей каких-то экзотических растений, а в толстых стеклах ее очков отражалось огромное дерево напротив. Уличный торговец стоял у тележки с овощами, и я знал – баба Клава вот-вот купит у него морковь и лук.
Даже когда баба Клава умерла, я продолжал видеть ее на открытках.
Перед моей свадьбой мама придумала переклеить во всей квартире обои. «А то придут гости, а у нас тут такой ретроград». Открытки, высцвевшие, помятые, с некрасивыми дырками со следами ржавчины в уголках мама собиралась выбросить. Но как можно? Я вставил их все – с памятниками, горами и парками — в семейный фотоальбом, словно на них были изображены близкие мне люди.
Отец тоже приехал на мою свадьбу. Вроде бы все тот же папа, но немножко другой, немножко чужой, немножко из Израиля и из Африки. Я надеялся, что вот-вот он снова станет моим московским папой, но он решил улетать уже на следующий день. На прощание он похлопал меня по плечу и заметил, что я подрос.
— Всего-то двадцать четыре года прошло, — попробовал пошутить я.
Но папа не засмеялся:
— Почти двадцать пять, — выкрикнул он, словно только и ждал момента, чтобы объявить это число. А потом спохватился:
— Кстати… Не знаю, помнишь ли ты бабу Клаву… Она очень тебя любила. И я обещал передать тебе при встрече…
Отец достал из внутреннего кармана модного кожаного пиджака фигурку рыцаря. Когда-то в витрине магазина она казалась мне большой, а теперь терялась в папиной ладони. Да и шлем не особо походил на спутанные цепи. А то, что в мои четыре было золотом, оказалось блестящим пластиком, в который можно было смотреться как в зеркало. И увидеть себя. И понять: ну вот, наконец, я вырос.