Лето напоминает штурм. Энергия, подъем, вдохновение. Ветер шлепает громкими крыльями, расталкивает облака. В очистившееся небо взмывают розовые барашки гортензий. С семи утра стену поливает золотой жидкий свет.
Время передвигается короткими быстрыми шагами. Дрозды переговариваются шумными речитативами, напоминающими электрические разряды, – странное пение, в котором нет ни одного гласного. В восемь утра солнце уходит на другую сторону, ручеек света на стене иссякает.
Две старушки, с перегруженными фруктами и овощами тележками, бредут еле-еле, беседуют на ходу. Одна объясняет другой:
– Афина, я никогда не выбрасываю продукты. Почему? Очень просто. Я покупаю только то, что мне нравится. А как я могу выбросить то, что мне нравится? Это невозможно!
Как и древние ахейцы, греки беседуют то с духом, то с сердцем.
Парис похож на не до конца вылупившегося Депардье – такие же длинные светлые волосы, извилистый нос, на месте талии мягкая окружность; только взгляд у него не бодрый сангвинический, а меланхолический, унылый.
Парис наливает себе седьмой стакан мальвазии.
– А восьмой выпьешь? – дразнит его Нектарий. – Тогда я тебя угощаю.
– Выпью. – кротко соглашается Парис. – Вино – это вода.
– В Грузии тоже белое вином не считают, – поддерживаю разговор.
Печальные глаза Париса светлеют. Он смотрит на меня с уважением:
– О! Вы очень! Очень образованная женщина!
– У тебя большая семья? – спрашивает Манолис Васю.
– Да, – не задумываясь, отвечает Вася. – У меня шесть дедушек, три бабушки, сестра и мопс.
Манолис, не говоря ни слова, кладет в пакет еще один кочан салата и укроп.
Прилавки ломятся от персиков и нектаринов. Наконец появились вишни из Триполи: бестелесные, полупрозрачные, все силы отдавшие в сок. Полосатые критские дыньки. Огурцы загнулись крючками от недостатка дождей. Торговцы зазывают покупателей переспелыми летними голосами:
– Арбузы карманные, арбузы гладкие! Арбузы сладкие и без семян!
– А какие они на вкус, твои арбузы? – придирчиво экзаменует арбуз госпожа Аспасия.
– На вкус – чистый ананас!
Прокопий несется по рынку с такой скоростью, как будто Зевс подталкивает его пальцем в спину. Завидев нас, тормозит, сдает назад, спрашивает меня стальным голосом сотрудника опеки:
– Твой ребенок ест рыбное мясо?
– Я купила ему бубса, вот. – показываю влажный бумажный кулек, слабо пахнущий морем.
– С каких это пор бубс стал детской рыбой? – восклицает Прокопий, возмущенно распахивая руки. – Ты ведешь себя как начинающая мать. Пошли! Я подарю ребенку дораду.
– Но…
– И ты ее примешь, клянусь богом!
… У Париса заметно улучшилось настроение. Вино переключило меланхолию на веселье, внушило желание побыть, как все, может, даже подшутить над кем-нибудь.
– Ты поступил хорошо, угостив ребенка, – начинает он атаку на Прокопия. – Но зачем ты клялся богом? Так делать нельзя.
– Таким богом клясться можно, – Прокопий делает ударение на слове «таким».
– Каким «таким»? – удивляется Парис.
Прокопий невозмутимо разливает белое вино.
– Обычным человеческим богом!
– Но разве бог бывает человеческим?
– Не разбираешься ты в теологии! – вздыхает Прокопий, задумываясь и делая глоток. – Думаешь, почему он называется богом? Потому что только он может быть любым!