Деда обожал шахматы. Играл с братьями, изредка встречаясь между разными городами, играл с друзьями, сидя у костра в походе. Когда совсем было тоскливо, ходил за женой по квартире хвостом:
— Женюльк, ну давай сыграем, а?
— Вовк, да ты что? Где я и где шахматы? Давай лучше борща сварю!
И деда соглашался на борщ, потому что очень его любил. Но и шахматы тоже.
Как только я подросла до состояния различать фигуры, деда достал доски. Их у него было много: большая с деревянными резными ферзями, маленький дорожный наборчик с дырочками и штырьками, чтобы можно было играть в поезде и не растерять слонов, ещё какие-то…
Играла я так себе, прямо скажем, но деде было не принципиально, он получал удовольствие от процесса. Учил видеть вилки, учил делать рокировку, разрешал переходить, лукаво щуря глаз и объясняя, что обычно взялся за фигуру — обязан ей и ходить, но тебе можно, ладно. Но он никогда не поддавался. Никогда.
Я ни разу не смогла его обойти, увы. Могла продержаться на доске дольше или короче, но выиграть — нет.
Когда деда заболел и медленно угасал, забывая, кто есть кто и как правильно чистить зубы, мой папа пришёл и поставил перед ним шахматную доску.
— Ты серьезно? — опешили мы. А потом опешили ещё больше, потому что деда безошибочно расставил фигуры на своей половине поля. Он играл каждый день, пока приходил в сознание. И если было с кем. Медленно, но верно, ни разу не перепутав ход конем и уверенно выговаривая в конце «шах и мат».
— Ты поддаешься? — спрашивали мы отца.
— Нет, — честно отвечал он.
Я не помню нашей последней с дедой партии. У меня есть ощущение, что мы ее ещё не доиграли…
Как только Матвей подрос до состояния отличать фигуры, я поехала к бабушке и попросила ее отдать мне в наследство доски. Вот ту большую с деревянными резными фигурами и дорожный набор с дырочками и штырьками. На большом уже потрескался лак и загнулся крючок, держащий закрытую доску, но есть вещи дороже неисправных крючков. Есть память.
Иногда сын ходил в шахматную секцию, иногда бросал, потом снова возвращался. Раз за разом он вытаскивал шахматы своего прадедушки, которого помнит только по фотографиям, и ходил за мной по квартире хвостиком:
— Мааам, ну давай сыграем, а?
И я шла играть. Потому что не умею борщи. И ещё потому что — деда.
Мы расставляли ладьи с пешками и начинали партию. Матвей раз за разом проигрывал и рыдал в подушки, я раз за разом утешала и гладила сопротивляющееся тельце. Но никогда не поддавалась. Никогда.
Потому что это игра про честность.
Я не могу этого объяснить, но это так крепко зашито внутрь меня, что пять лет партия за партией я слушала рыдания и ни разу не захотела поддаться, несмотря на неминуемую истерику. Прости, сын, так надо.
Мне сотни раз хотелось пообещать больше никогда с ним не играть. Отложить на попозже, когда вырастет и научится справляться с эмоциями. Но он ходил за мной хвостом по квартире и говорил:
— Мааам, ну давай сыграем, а?
А как ещё он научится справляться, если не проигрывать? А как ещё можно с шахматами, если они прострочены в моей судьбе особыми красными нитками?
Мы продолжали играть.
Матвей продолжал рыдать.
Я продолжала принимать его чувства.
Неделя за неделей. Месяц за месяцем. Год за годом.
Теперь он уже только сердится, недовольно пыхтит и всплескивает руками:
— Да почему ж я не могу тебя обыграть?! Ты же девочка!
— А с чего ты вообще решил, что меня просто обыграть, если я девочка?
— Бабушку и Буленьку я побеждаю легко! — аргументирует ребёнок. (Буленька — это которая его аж прабабушка)
— Это потому что они умеют борщ, сын, — улыбаюсь я.
Он не понимает логики. Он просто злится.
— Если тебя это поддержит, мне с каждым разом всё сложнее победить тебя. Я чувствую, как повышается твой уровень.
— Ты так говоришь, потому что моя мама. И потому что тебе нужно меня успокоить.
— Нет. Это шахматы. Тут только правда.
Я не знаю, поймёт ли он эту логику.
А на днях он взял и… выиграл. Впервые. В долгой и изнурительной борьбе. Мы сидели, оба счастливые и молчаливые. Радовались каждый своей победе. Шахматной. Материнской. Дединой.
Однажды (надеюсь, ещё не скоро) мы сыграем с ним свою последнюю партию, и он не запомнит, какая именно была последней. И не нужно. Нужно просто прострочить свою судьбу особыми красными нитками чего-то, что будет честным от первого до последнего хода.
Чтобы передать это дальше. И дальше. И дальше.