В парке на площадке для велоэкстремалов к нам с Артёмом прибился какой-то малыш. Мы с сыном подошли посмотреть, что это за диво дивное, велосипедисты вверх тормашками, и тут нарисовался этот Гаврош. Рыжий, что меня сразу насторожило, в огромном защитном шлеме, на крохотном, но навороченном велике.
Малыш спросил, почему мы без велосипедов. Гаврош сказал «мы», что мне польстило: получалось, теоретически он и меня видел на этой площадке, в воздухе вверх тормашками.
Слово за слово, я поинтересовался, сколько ему лет, и мальчуган радостно показал мне средний палец. Улыбка сползла с моих губ: а чего, спрашивается, ещё ожидать от этой современной молодежи. Через секунду рядом со средним пальцем возникли еще три.
— Вот сколько!
— Четыре?
— Да, четыйе.
И в следующий миг малыш ринулся вниз с горки, на вершине которой мы стояли, и зигзагами съехал вниз. Мне стало дурно. Когда малолетний камикадзе вновь забрался к нам наверх, я вцепился в его велосипед побелевшими пальцами. Я почувствовал в своих руках биение чьей-то хрупкой жизни.
Я кудахтал над рыжим, как наседка, убеждая его не губить свою молодую жизнь. Малыш пытался вырвать у меня руль, возражая, что он всегда так катается, и ему не страшно. При этом рыжий тараторил и шепелявил, от чего становился похож на пьяного, и меня тут же отфлешбэчило воспоминанием, как я уговариваю друга Костика слезть с капота милицейского «газика», который собирался его забрать.
Гаврош ни в какую не соглашался дожить до восьмидесяти и даже угрожал сделать внизу горки какое-то особенное сальто, но тут на мое счастье на дальнем трамплине прямо на наших глазах во время приземления упал экстремал, прочертив шлемом след на земле. И хотя экстремал тут же вскочил на ноги и снова прыгнул в потертое седло, картина была дидактически-идеальной:
— Ты видел, как дядя упал? Видел? — закричал я рыжему, — ты что, хочешь так же?
— Это мой папа! — ответил рыжий, вырвал-таки у меня руль, и в туче песка и пыли скрылся внизу.