— Марина, ну и зачем тебе это барахло?!, — подруга недоумевает, наблюдая, как я, ползая на четвереньках, собираю с пола открытки. Присланные с фронта, напечатанные ограниченным тиражом во времена Олимпиады 1980 года, мчавшиеся сквозь метели из зимнего хмурого Ленинграда, выпорхнувшие из солнечной жизнерадостной Анапы, добравшиеся из неизвестной деревни Анюковки, ворвавшиеся из Америки, приходившие и приходившие из Киева и из Москвы. Открытки с оборванными уголками, пожелтевшие, мятые и рваные, с пошлыми цветочками (чаще гвоздичками, иногда розами, на восьмимартовских изображена неизменная мимоза), с смешными снеговиками и милыми улыбчивыми зайчиками, сидящими в санках с новогодними подарками; с репродукциями шедевров живописи, с изображениями Красной площади, Екатерининского дворца, маленькой деревенской церквушки, заснеженных гор, морского берега, уголка улицы, по которой идут два пешехода: женщина в большой меховой шапке (скорее всего лисьей) и высоких сапогах на модной в те времена платформе и маленькая девочка (скорее всего, дочка этой женщины) в серой шубке из искусственного меха и в черных валеночках.
В детстве я столько раз рассматривала эту открытку. Она была интереснее любой книжки. Я знала: изображенная на ней улица «пролегает» в одном маленьком украинском городе, где живет одноклассница моей мамы. Я придумывала: как выглядит женщина? Какое лицо у этой маленькой, кажущейся плюшевой, девочки? Ведь они обе идут спиной и мне, сидящей на корточках на большом шерстяном ковре и рассматривающей открытку, не видны их лица. Я догадывалась: у женщины такая же ярко-красная помада, как у моей мамы. Ведь сапоги у нее почти такие же, как у моей мамы. А у девочки, наверное, от мороза красные щечки. И, наверное, она плачет, потому что у нее замерзли ручки. Она потеряла варежку. Она не может найти ее в кармане шубки. Она боится признаться женщине, что опять потеряла варежку. И я готова закричать ей: оглянись – варежка на длинной резинке тянется за тобой по сугробам. Оглянись! Успокойся, тебя не будут ругать! Только поскорее подними ее, пока она из белой не превратилась в черную от грязи… Скорее!!! На пути варежки – лужа!
… Как обычно, я доставала с верхней полки шкафа шарф и уронила ящик с открытками. Так было в прошлом году, когда холода наступили неожиданно. Так было и в позапрошлом году, когда, не дав насладиться бабьим летом, осень, подружившись с зимой, запретила солнцу греть землю. Каждый раз, ставя перед шкафом табуретку (у меня слишком высокий шкаф: даже великану не дотянуться до его верхней полки) я думаю: может снять ящик, пока он не свалился и не убил меня сотнями открыток. Каждый раз я решаю, что доставать ящик, ставить его на пол, а потом через минуту снова поднимать его, - это слишком долго.
Чудо, что в этот раз ящик с открытками рухнул, совсем не задев меня. Ведь в прошлом году я, пытаясь подхватить открытки в воздухе, сломала ноготь на мизинце. А в позапрошлом — угол ящика ударил меня по голове, и шишка просматривалась даже через берет.
Да, в моем доме много ненужных и бесполезных вещей. Кто только не критикует меня на этот счет! И родители, и друзья, и даже мужчина, с которым мы чуть было не создали семью… Но никто из критиканов не знал, что когда я рассталась с этим мужчиной, именно открытки привели меня в чувство — трогательными, искренними, красивыми, громкими, теплыми, нежными, неравнодушными «Поздравляю!», «Желаю!», «Счастья, здоровья, радости!», «Всегда думаю о тебе!», «Все у нас будет хорошо!», «До встречи!», «До свидания!», «Я буду писать!», «Скучаю!», «Целую!». Меня словно окружили заботой, вниманием, участием, поддержкой все те, кто эти открытки писал. Многие из писавших давно умерли. Многие не знали о моем существовании - я родилась уже после их смерти. Многих не знала я. Например, что это за тетя Катя, которая написала в новогодней открытке накануне 1945 года «Чудеса случаются, поверь мне!»?
— Понимаешь, я не могу выкинуть их. Они мои друзья. Они всегда находят для меня нужные слова в трудную минуту. И когда у тебя занят телефон (а он чаще занят, чем свободен), я разговариваю с ними, — я надеюсь, что Светка воспримет мои слова серьезно. Но зря.
— «Спасибо за поздравления! Митя уже не писает в люльку и научился правильно держать ложку», – подруга читает первые попавшиеся на глаза строки из первой попавшейся открытки. – Ну и чем тебе помог этот Митя? Кто он, вообще, такой? Судя по дате в конце, он может приходиться тебе каким-нибудь двоюродным прадедом!
— Оставь Митю в покое! — мне обидно и за этого незнакомого мне умницу-мальчика, приученного к горшку в начале прошлого века, и за ветхую открытку с осенним пейзажем, в которую подруга так неаккуратно тыкает длинным малиновым ногтем. И пока она с интересом изучает следующую открытку, я верчу в голове это теплое имя «Митя, Митенька, Митька». И вспоминаю, что так мы с мужчиной планировали назвать сына. Я почти плачу и уже не рада, что подруга пришла в гости на целый день. Мне хочется в тихой пустой квартире уткнуться в подушку и выплакивать это «Митя» сперва крошечными слезками, а потом огромными слезищами.
— Сейчас, когда мне 85 лет (подумать только!), я благодарна всем тем, кто когда-то оставил меня. Иначе я бы никогда не сказала, что в мире нет счастливее старушки, чем я, — подруга читала вслух надпись на открытке, присланной неизвестной нам с ней Лидией Васильевной. А дочитав, сказала:
— Ну, Марин, нам с тобой осталось подождать счастья всего-то… — Света посчитала в уме. – Тебе – 50 лет, а мне и того меньше, каких-то 48 лет. Как видишь, я везучее тебя на целых два года.