Рано утром жена уехала по делам, и понеслось... На мне немедленно повисли дети и коты. И, хотя их у меня по одному, ощущается именно так — во множественном числе.
Семён и Артём подрались за кастрюльку с кашей, которую жена сварила нам на завтрак перед уходом. Оба видели, на что я способен как повар, в тот день, когда я закоптил потолок и залил плиту, и понимали: эта кастрюлька — их единственный шанс.
Потом Артём попросил нарисовать на его новой картине солнышко, мол, мама ему всегда рисует. Я нарисовал, Артём заплакал. Достали старый рисунок, провели очную ставку. Мамино солнышко — нечто из периода Высокого Возрождения, мое — неуверенный в себе круг, истыканный иголками. Получалось чересчур нарочито, как в посте для фейсбука.
Я решил прервать это самоисполняющееся пророчество про хозяина дома, бесполезного в хозяйстве, и полил цветы. Цветок. Остальные испуганно самозакопались. Дело в том, что первый же политый цветок протек. Как будто его стошнило водой. Вода лилась из блюдца, на котором стоял горшок, и, по-моему, даже брызгала вертикально из земли.
— Папа, вообще-то, это мамин любимый цветок, — сказал Артем за моей спиной. Спасибо сынок, помог.
— Ты хоть сможешь включить мне канал «Карусель»? — спросил Артём. Нравится мне это «хоть», Павлик Морозов.
— О чем речь сынок, восьмой канал. Повисла неловкая пауза.
— Сынок, а где пульт?
— Может, маме позвоним? Вот она, страшная фраза, которую боится услышать каждый Штирлиц, заброшенный в тыл врага. Как получилось, что все кнопки от нашей жизни оказались в руках жены? Жену мы встречали как главу сопредельного государства, у которого вся нефть. Красная дорожка, оркестр, почётный караул, потом я, Артём, Семён. И цветы.
Не те, которые я полил (о них теперь либо хорошо, либо никак), а букетик. Сначала букетик по ошибке оказался у Семёна, но в последний момент мне удалось его вырвать из скрюченных лап. Кажется, жена не заметила.