Ее звали Розалия Генриховна. Бабушка говорила, что дружит с ней ещё со школы. Рассказывала, как они вместе с Розалией Генриховной играли в классики. Строили шалаши. Заводили тетради в толстых обложках и писали друг другу пожелания в стихах. А ещё рисовали всякие букеты. Маки. Васильки. Длинные колоски. И перевязывали нарисованные букеты нарисованными ленточками.
Бабушка вспоминала, что Розалия Генриховна могла на все лето отправиться с огромным рюкзаком в поход и жить в палатке, и вернуться в город только к сентябрю. Что зимой она каждые выходные отправлялась на электричке в лес и там на лыжах проезжала по сугробам много километров. И даже пришила к своей куртке цифру два.
— Почему не один? — я не понимал, раз Розалия Генриховна вся такая спортивная и выносливая, то неужели ей не хотелось быть первой?
— Ну, Розочка всегда была скромная, — бабушка отвечала, но словно про кого-то другого.
Я видел Розалию Генриховну много раз. Сперва в нашу квартиру входила ее грудь, увешанная самыми разными бусами. Разноцветные камни на бусах ударялись друг о друга. По звону камней все понимали: пришла Розалия Генриховна! И спешили встречать. И пока мы с бабушкой доходили из комнаты до коридора, Розалия Генриховна успевала внести в квартиру и ноги тоже. В ее лакированных блестящих туфлях отражалась люстра прихожей, и я всегда любовался, какая красивая у нас всё-таки люстра! С висюльками! Такими длинными, что самые нижние все время путались в том гнезде, которое Розалия Генриховна вырастила на своей голове. Оно было огромным. Спутанным. Сверху превращалось в рыжий плотный кокон и там, на самом кончике, переливалось заколкой в виде хрустального дельфина.
— А вы снимаете этого дельфина хоть иногда? — я волновался за дельфина. У Розалии Генриховны были такие колючие жесткие волосы, что дельфину точно нужно было хотя бы изредка из них выныривать. Розалия Генриховна не ответила на мой вопрос. Но сделала так, как делала всегда, когда я ее спрашивал: удобно ли ей ковырять в носу, когда у нее такие огромные ногти? С рождения ли у нее такие золотые зубы? Не боится ли она, что от тяжёлой сережки вот-вот разорвется мочка уха? На все мои вопросы Розалия Генриховна хохотала.
Она хохотала немножко барабаном, чуточку пищалкой, которую я выковырял из резиновой кошки, и ещё звуком, какой издает половник, ударяясь о дно кастрюли, когда бабушка пытается выловить из нее остатки супа: "Не выбрасывать же. Там — самая сила".
Я столько раз слышал, как Розалия Генриховна хохочет своим страшным смехом (кажется, она говорит реже, чем хохочет), что мог бы уже привыкнуть, что сперва барабан, потом пищалка, затем половник, и снова барабан, и опять пищалка... Но я никак не привыкну. Мне всегда страшно.
Чтобы Розалия Генриховна не заметила, что я боюсь ее смеха, я обычно перевожу взгляд на бабушку. Моя бабушка смеётся тихо, как будто шепотом, и я сразу успокаиваюсь, видя, что бабушке совсем не страшно, когда после боя барабана раздается пронзительный писк.
Я слушаю бабушкин смех-шепот и все думаю: "Бабушка, это ты у нас скромная. Ты даже смеёшься, как будто не смеёшься, а часто-часто дышишь. А послушай смех Розалии Генриховны! Разве так может смеяться человек под номером два?".
Не может!
И прическу до потолка себе человек под номером два не соорудит. И вот у вас, скажите, сколько зубов — золотые? То-то же! А у Розалии Генриховны — все!
"Номер два, номер два... Все, хватит, Розалия Генриховна, скромничать!" — решил я и нарисовал на альбомном листе красным фломастером цифру один. Так ровно, как мог. Ещё и обвел раз десять, чтобы была толстая, четкая, чтобы даже издалека разглядеть.
— Вот, — я протянул лист с единицей Розалии Генриховне, которая пила с бабушкой чай, сидя за круглым столом в нашей гостиной, и причмокивала с таким звуком, какой издает дырявый ботинок, когда в нем шлепаешь по лужам.
Розалия Генриховна взяла мой рисунок и так долго его рассматривала, как будто там было что-то ещё, кроме единицы. Как будто я нарисовал целую картину. Например, Африку. Животных всяких... Я очень люблю рисовать Африку.
Я устал ждать, когда Розалия Генриховна увидит, что на листе нарисована только цифра один и больше ничего. И поймет, что цифра один — это про нее. Что я знаю: никакой она не номер два.
— Молодец, — похвалила Розалия Генриховна, наконец вдоволь налюбовавшись нарисованной единицей. Погладив меня по голове, она сказала:
— Какой умный мальчик! Цифры знаешь. Рука уверенная. Я всегда говорила, что ты — умница. Вот вырастешь, и всех переплюнешь. Будешь у нас номер один.
— Я? — мне кажется, я даже сразу удлинился сантиметров на двадцать пять, так я удивился. — Я? Я? Я? — повторял и повторял, надеясь, что не расслышал?
— Я? — поскольку и Розалия Генриховна продолжала кивать, на моих глазах выступили слезы. Я плакал о своем будущем. О том завтра, или послезавтра, или о через пару лет, когда мне предстоит стать номером один. Нарастить гнездо на голове, мучить в волосах дельфина, вставить золотые зубы... А мой смех? Мама говорит, он звонкий, а он... Будет барабаном и свистулькой? Чем я заслужил такое будущее?
— Нет! — я почти закричал. И испугался, потому что барабан и свистулька как будто уже немножко звучали в моем голосе. И тогда я посмотрел на бабушку с надеждой:
— Я же у тебя скромный, бабушка? Да? Я же у тебя твой скромный номер два?