"Вы здесь беременную не видели? Куда она подевалась? Шла, вроде, за мной, оборачиваюсь, а ее нигде и нет", — слышу где-то вдалеке лабиринта коридоров удивленно-сердитый голос медсестрички…
Это я та самая беременная, которая потерялась, потому что плелась за ней черепашьим шагом. Но плелась я не потому, что по жизни медленная, а потому, что у меня огромный живот, тонус и страх идти туда, куда меня ведут. Это неправда, что кесарево – облегченная форма родов. Просто естественные роды не дают тебе права выбора времени и даты, они внезапно начинаются, ты дышишь, выполняешь все указания врача и мечтаешь, чтобы всё поскорее закончилось. Я через это уже проходила, но почему-то тогда мне не было так страшно. Наверное, боль не давала возможности для интенсивной рефлексии. А сейчас это уже вторая моя попытка родить. И не только потому, что беременность вторая, а в рамках вот этой, второй беременности я уже второй раз приезжаю на операцию, и провожая меня, муж твердо сказал, что теперь заберет меня отсюда только с ребенком на руках.
Я оказалась здесь повторно вовсе не потому, что инфантильная барышня, которую в попытку номер один не удалось запихнуть в операционную, наоборот, тщательно готовилась к операции, проведя весь рекомендованный врачом ряд процедур, пристроила к бабушке старшего ребенка, но, когда выходила из дома, дала маленькую слабину и сказала мужу (но на самом деле, видимо, послала отчаянный запрос во Вселенную, ну чтоб Они там точно всё поняли): «Сейчас мы быстренько в роддом, нас отправят домой, и мы успеем в «Мак Доналдс» на завтрак».
Нет, мне все-таки не пятнадцать, мне тридцать, и я хожу в «Мак» не чаще одного раза в год, да и то не сама, а вожу туда ребенка, как на экскурсию. Ну или в качестве награды за выдающиеся достижения, ибо фастфуд есть зло. Но в то утро мне хотелось именно туда, наверное, просто потому, что ни одно другое приличное заведение не работает в семь утра. Все вышло так, как я попросила (вот что значит Искренняя Вера). Врач посчитал, что у ребенка маленький вес и отправил меня гулять еще недельку. Муж, конечно, отвез меня в «Мак», купил мне завтрак и тихонечко бухтел, что невыносимо смотреть еще неделю, как я мучаюсь. А я и правда мучилась изрядно… да что там рассказывать, был целый «букЭт».
Организм реагировал непредсказуемыми бурными выпадами на любое изменение погодных условий, на полнолуние, и даже, мне казалось, на какую-нибудь «неправильную» с его точки зрения звезду, нечаянно заглянувшую в наше окошко. И я должна была мечтать уже поскорее родить, но чувствовала, что моя девочка еще такая маленькая, и так хотелось продлить ей этот безмятежный период, когда мама всегда рядом, когда тепло, уютно и ничего не беспокоит. Она, кстати, и впрямь неплохо проводила время. Сидела там, во мне, в позе лотоса, из-за чего нам и назначили плановую операцию.
А еще я не могла себе представить. Как это можно, вот так вот просто взять скальпель и разрезать живого человека?! И не просто какого-то там человека, а вот именно меня. И если уж совсем по-честному, очень сильно боялась, что между мной и моей девочкой не возникнет того самого безграничного океана любви, который стёр всю меня прежнюю и возродил новую, в момент, когда после стольких часов боли, мне положили на живот первенца. Как будто Истинная Любовь по-другому не может возникнуть. Мне всё казалось, что надо как-то настроиться. Как-то всё правильно обдумать, понять, примериться к новому статусу мамы еще одного человека. Но это было как объять необъятное, и ничего не получалось.
В тот самый, уже окончательно назначенный, день операции, когда мне точно было понятно, что все случится именно сегодня, мы приехали к роддому заранее, за несколько часов. Операция была назначена на вечер, и просто невыносимо было сидеть дома, «на нерве». Мы гуляли по парку, поджидая наше время, внешне казалось, что я дурачилась, как дитя, то предлагая прокатиться на колесе обозрения, то выпрашивая для себя в далеком будущем «вооооот ту большую чашку кофе, и вот тот розовый пончик, и тортик, и сладкий попкорн».
А внутри была тектоническая плита с разломом – огромная пропасть, из которой поднимаются страхи. И если бы сейчас со мной рядом стояла мама, она наверняка бы всё поняла той самой неизведанной женской интуицией и нашла бы такие нужные слова, которые склеили бы пропасть во мне и придали сил идти вперед, не боясь. Но никаких «бы»! Мамы не было потому, что не могла я признаться ей, что мне, взрослой барышне, тридцати лет от роду, матери уже практически двоих детей, может быть так страшно.
Я, вроде, не из робких. Занималась альпинизмом, сплавлялась на рафтах по горным речкам. С точки зрения моей мамы, на этой планете в принципе не существует вещей, которых я могла бы бояться. … но сейчас шла я так нерешительно по коридору и заблудилась, и потерялась, и ждала, что когда меня найдут, то обязательно «получу» от сестрички нагоняй и почувствую себя совсем уж маленькой, как будто в детском садике, пред недовольными очами всемогущего воспитателя… и пока лежала на столе, думала одновременно о тысяче совершенно неважных мелочей, как всякая женщина, которая легко умеет разом учить с ребенком уроки, готовить ужин и делиться с мужем прожитым днем. И я это понимала и осознавала, и даже успела подумать о том, что будь я мужчиной, наверное, в голове была бы только одна мысль: я лежу на столе.
И как легко мне было в прошлый раз, потому что я ни о чем не думала, и все было как во сне. А сейчас мысли бились беспокойно — о том, как тяжело быть в здравом уме и светлой памяти в такой момент… О том, не будет ли малышке страшно или больно… И что она вообще почувствует сейчас… И какая она… И дадут ли мне на неё посмотреть… И что на годик обязательно куплю ей белоснежное платье в рюшах, и она будет настоящей принцессой… И когда мое нервное напряжение, казалось, могло взорвать все лампочки операционной разом, я увидела её. Мою девочку. Чистенькую, ровную и аккуратную. И я снова стала взрослой и решительной. И мы смотрели друг другу в глаза, улыбаясь. Обе. Ну, по крайней мере, мне казалось так. Я больше не боялась ничего. А внутри меня разливался океан…