В первый раз я захотела повеситься в семнадцать лет. Потому что мне не позвонил Сережа Кабанов.
Сережа был типичный петербургский чудик, художник и болван. Ему было тридцать пять, он учился в Мухе на первом курсе, картины его не продавались, и он мел дворы за служебную комнату в коммуналке. А я, к его беде, в него поверила. Насильно читала вслух гибнущему таланту книги Фромма, Германа Гессе и Карла Густава Юнга. И еще, кажется, Розанова – ну, это чтоб он скорей на мне женился.
Мой идиотизм можно было отправлять в палату мер и весов – в качестве эталона. Ведь стоит ему ознакомиться с истинными ценностями, то и жизнь развернется на хорошее русло, думала я. Сейчас мне очень Сережу жаль, но юность беспощадна к человеку. Бедняга укрывался от нас с Фроммом в своей комнате, мастерских друзей, прятался за пухто. А однажды засел у своего друга-миниатюриста Кости Белова, в его темной без окон и дверей каморке у Никольского собора, лишенной телефона, и неделю не выходил на связь. Стало ясно: это конец.
Я выбрала из шкафа синий в крапинку папин галстук и попыталась сварганить из него петлю. Упрямый галстук неудобно скользил и кололся. Помню, что отнесла неуступчивость галстука к «знакам свыше».
Сейчас понимаю, что просто папин галстук был сильно недорогой. Синтетический. Интернета с ютьюбом тогда еще не придумали. (Представляю себе, как бы я нынче гуглила: «Десять самых простых узлов, которые отправят вас на тот свет»). В общем, ничего у меня не получилось. Если бы только было можно сбросить себя со стола, одним движением, как вазу, и рассыпаться на тысячу кусочков, малодушно мечтала я. В конце концов, помаявшись, убедилась, что бедному умом гуманитарию самостоятельно из жизни не уйти, и отменила свою казнь.
Сидела на кухне, курила. Позвонила подруге. Маринка посмотрела на галстук холодно: «Ну и кого ты напугала, кроме самой себя? Тот, кто заявляет о самоубийстве, никогда его не совершит».
Да, верно, но убить-то себя мне хотелось искренне. Я не притворялась. Потому что мысль о смерти – сильнее, чем сама смерть. И она работала как шлюз: уравнивала, приводила к знаменателю разразившуюся внешнюю катастрофу и способ ее переживания изнутри. Не подлец же я. Веду себя нестыдно, нормально, как завещал нам юный Вертер. Достигнутое равновесие плохого кое-как обнулило муки, но главное - дало мне право жить. У Вл. Соловьева есть статья - «Смысл любви». Я ее не перечитывала сто лет ( с тех самых пор, как вбивала ее содержание скорбящему от многих знаний Сереже), но, там, если не ошибаюсь, главная мысль такая: любовь дает возможность увидеть другого человека таким, каким его задумал Бог. Его идеальный образ.
Теперь бы я Соловьеву возразила. Любовь дает возможность увидеть идеальную картину с е б я. Но – перенесенную на другого человека. Любовь - это проектор, который показывает крупным планом все, что ценишь или считаешь важным в себе, воплощенным в объекте страсти. Необязательно эти качества в нас самих отрефлексированы.
Это типичная бессознательная ситуация с сучком и бревном наоборот. Наши неочевидные для нас самих «плюсы» мы отлично различаем в возлюбленном. Кстати, это не значит, что данных милых качеств в нашем избраннике нет: такое довольно часто встречается, впрочем, так же, как и обратное. Объективность – это то, что в любви не играет роли в принципе.
Познай самого себя – не заповедный императив. Это пыльная домашняя рутина. Мы только этим и занимаемся, хотим мы этого или не хотим. Проясняем, кто мы, всеми возможными способами. С утра до вечера. Мы вынуждены (слово подчеркнуто) искать свои отражения. В людях, в произведениях искусства, книгах, в профессии. Больше всего на свете человек зависим от самого себя. Поэтому люди, которые объясняют тебе, кто ты такой, никогда не останутся без работы. Марина сказала обычное, что говорят в таких ситуациях. «Подожди! Время лечит».
Время лечит? О нет. Время – это и был мой главный враг. Кстати, оно меняет качество в зависимости от возраста и обстоятельств. Тогда помню, оно уплотнилось так, что чуть не задушило, - не пропускало ни в следующий час, ни в в следующий день. А в последние лет десять я замечаю, что оно стало таким разреженным и пустым, что по этому сквозняку я не то, что в новый час - в новый год лечу со свистом.
Преодолеть сгущенное время мне мог помочь только Сережа Кабанов. Человек на многие фантастические вещи способен – не только в сказках, но и в реальной жизни. Замедлять и убыстрять время – ему по силам точно. Но Сережа так и не появился. Предпочел бухать с миниатюристом Беловым. Я, конечно, справилась и без него, однако не обошлось без потерь. Что-то, не дождавшись скорой любовной помощи умерло, как отмирают мозговые клетки при инсульте. Нежность и любовь, впервые в этих отношениях родившиеся и изначально сброженные с Сережей, остались беспризорниками после их насильственной расстыковки. Было странно, негигиенично потом применять их к другому человеку: они были настроены персонально на Сережу.
Естественно, я восстановилась и влюблялась, и не раз, но с этих самых важных в мире чувств навсегда была сорвана пломба безусловности. Пылающий факел любви – атрибут бога Эрота – из эмпирей поступил служить на кухню, поджигать газ. Еще от него было удобно прикуривать вместо зажигалки. Зато и Сережа утратил свое исключительное значение. Оказалось, что он вовсе не солнце, которое, если гаснет, то погибает мир. Скорее – лампа. Перегорела – пошел и заменил.
Я часто думаю о Ксении Петербургской. Хочу расшифровать анатомию ее решения надеть на себя одежду мужа и принять его имя. Житие говорит, что она была молодой девушкой, горячо его любила. Причем, судя по всему, обычной неплатонической любовью женщины к мужчине. И вот она пришла с похорон. Родня ушла домой, оставила ее одну. Мужа больше нет, и никогда не будет. Она не может спать, не может есть, не может ничего делать – горе, оно такое, это паралич.
Вот она послонялась по комнате, потому что и сидеть тоже не могла, наткнулась на его вещи. Заплакала, прижалась, наверное, к ним лицом. Вспомнила его запах, который ее успокоил, вернул ей что-то из прежней счастливой жизни. Переоделась в его, чтобы просто эту ночь пережить. А проснувшись, решила не снимать. Может, хотела так сохранить себя прежнюю. Целую, еще не разрушенную потерей. А может быть, просто не смогла бы иначе дальше жить.
Церковь хорошо сделала, что ее канонизировала - потому что, думая о ней, понимаешь, что на самом деле большинство людей вообще-то - святые.
А Сережа ведь мне позвонил через десять лет. (Не только у меня, видимо, коротнуло в голове со временем). Сказал: «Привет! Это Сергей. Я сейчас приеду с тортиком». Я переспросила: «Какой Сергей? Зачем тортик?» «Делать тебе предложение руки и сердца! Помнишь, ты говорила, что меня любишь и будешь ждать всегда»? Но я ничего не помнила.