Если бы не Валькин плюшевый пёс, который вывалился из рюкзачка, когда мы выходили из вагона на станции метро Курская, и не острая потребность засовывать его обратно так, чтобы непременно торчала голова, иначе страшно и нечем дышать, тот дядька и не заметил бы нас, наверное.
Барсетка через плечо. Голова побелённая: но не на висках, как обычно бывает, а на макушке и в области чёлки, словно шёл, игнорируя ограждение, под домом, где крыши чистят, а тут снег в башка попал и сединой обратился.
— Вам помочь? — спрашивает дядька, кивая в сторону моего чемодана.
— Да нет, — говорю, — спасибо, он лёгкий!
Дядька ныряет в толпу, делает несколько странных движений сначала к одному пути, затем к другому, а когда мы уже готовы ступить на эскалатор, снова выныривает перед нами.
Хватает чемодан за ручку, тащит наверх.
— Я все-таки помогу. Вам куда?
— Да мы выходим сейчас уже, на вокзале… Спасибо, конечно…
Навязанную помощь и навязанное общение я не люблю: сразу становится тесно, как если после привычной безразмерной толстовки, в которой даже осанку держать не надо, заставляют надеть неудобный обтягивающий свитер.
— Я вас провожу, мне по дороге, я потом на Казанский поеду.
Неловко стоим, молчим: дядька на две ступеньки выше, мы на две ниже.
Воображаемый свитер начинает покалывать.
— Исправляю ошибки молодости, — вдруг говорит мужик, оборачиваясь к нам и дыша винными воспоминаниями.
— Какие ошибки? — спрашиваю.
Сумки он что ли начал таскать женщинам на старости лет?
— Я восемь лет назад с женой разошёлся, еду мириться… — говорит мужчина. И помолчав секунду, произносит быстро-быстро, буквально в одно слово, — Что-сделать-чтобы-она-простила-меня-у-нас-сын?
Когда едешь в путешествие с ребенком, морально готовишься ко всему, но точно не к тому, чтобы давать советы по спасению семьи незнакомым мужчинам в восемь часов утра.
— Ох.... – выдыхаю я. — Она знает, что вы приедете?
— Нет…
— А далеко ехать?
— 100 километров. Коломна. Там дом мой. Был.
— Пусть хорошо всё будет у вас! — говорю я.
А сама думаю, не случайно он налегке едет в свою Коломну, — не надеется ведь на лучшее.
Может, он вообще чемодан наш схватил не столько, чтобы помочь, сколько, чтобы почувствовать, какого это – домой возвращаться. С вещами. А дома никакого давно нет. И сойдет он на ближайшей станции пиво пить, этакий Веничка Казанского направления.
У выхода к Курскому вокзалу мужик отдает нам багаж и желает большого человеческого счастья.
Я берусь за ручку чемодана: она теплая и немного влажная.
***
Гостиница, где мы остановились в Плёсе, находится у самой Волги, на набережной. По утрам, пока Валька спит, я беру чашку с кофе, залезаю с ногами на подоконник и смотрю на реку. Рано утром по ней проплывают баржи, груженые всякой строительной всячиной. Если абстрагироваться от березы, которая растёт перед окном, кажется, что сидишь в каюте у иллюминатора и сама плывешь по воде.
На водных экскурсиях по Волге говорят, что эта река самая протяженная в Европе. А для меня она самая протяженная в жизни. Волга — первая река, которую я увидела в детстве, — в семь лет. Первая, которую преодолевала вплавь — в пятнадцать. Первая, которую я показала своей дочери — в тридцать три.
***
В конце сентября даже пасмурная погода в Плёсе воспринимается как ясная. Воздух горит желтым, оранжевым, красным, бордовым. Когда поднимаешься на Левитановскую гору, чувствуешь себя кисточкой, которую опустили в палитру с красками.
Осенью самые красивые деревья тут — берёзы. Плакучие, с длинными, почти до земли желтыми ветками, они похожи на оплавленные свечки. Это Валя заметила. Собирать похожие на капельки воска березовые листья и ставить свечки – её любимые занятия в Плёсе.
Когда были в Церкви Воскресения Христова, дочь, увлеченная в последнее время арифметикой, насчитала в храме пять горящих свечей и три потухших, семь гвоздей («а ты говорила, она сделана без гвоздей, мама!»), а потом спросила:
— Мам, а у Иисуса Христа, когда он был маленький, зуб тоже шатался, как у меня?
— Наверное, — говорю, — такое со всеми происходит в определённом возрасте.
Валька обрадовалась.
Приятно ощущать себя подобием Божиим.
***
На горе Левитана застали группу школьников. Лет по тринадцать, бесятся, лезут на кресты, размахивают крыльями распахнутых пальто. И кричат то и дело:
— Крипи! Крипи! Крипи!
Две пожилые женщины смотрят на них, ворчат.
— Вот почему они себя так ведут? Может, от недостатка общения? – рассуждает одна.
— Да это просто возраст такой, — говорит другая. – Они уже не те, но уже не эти.
Когда спускаемся с Валей обратно по лесенке, школьники тоже идут назад. Нас обгоняют две очень худенькие девочки.
Одна говорит:
— Вниз другое дело. Я, когда туда шли, чуть не задохнулась.
— А да, точно, тебе же нельзя, — говорит её подруга.
— Да, — подхватывает первая девочка, — у меня ещё в жару если резко встанешь, перед глазами чернеет.
— А я здоровая, — говорит вторая, — ну почти, у меня сахар только немного повышен и зрение минус три.
***
На набережной Плёса все ходят в дорогие рестораны, рассуждают о техниках живописи и женщинах Исаака Левитана. Наверху, около Верхнего пруда, где недавно сделали роскошные детские площадки, почти как в нашем спальном районе в Москве, мамы говорят «едь», «пошлите» и обещают не покупать новых штанов в случае порванных задниц.
Вале наверху нравится больше.
Сегодня какой-то мальчик спросил её, сможет ли она прийти послезавтра.
Валя сказала, что не сможет, потому что послезавтра она уедет. Ведь здесь она не живет, а просто была в гостях.
Когда мальчик спросил, что она делала тут, в гостях, она сказала, что нарисовала папе картину с одним солнцем, тремя облаками, одной речкой и пятью рыбками. Прошла лестницу из ста пятидесяти трёх ступенек. Поставила шесть свечек. И собрала тридцать три берёзовых листика.
Немало, я считаю.